2. На сцене

2. На сцене

Несколько дней спустя я получила от Стивена карточку с приглашением на вечеринку 8 января. Надпись была сделана прекрасным каллиграфическим почерком – я завидовала этому навыку, но не смогла освоить, несмотря на продолжительные занятия. Я посоветовалась с Дианой, которая тоже была приглашена. Она сказала, что праздник посвящен двадцать первому дню рождения Стивена (об этом ни слова не говорилось на карточке), и пообещала зайти за мной. Трудно было выбрать подарок для человека, с которым я только что познакомилась, поэтому я остановилась на памятной грампластинке.

Дом на Хилсайд-роуд в Сент-Олбансе оказался истинным памятником бережливости. Не то чтобы это было чем-то необычным в те дни: послевоенное время заставило всех относиться к деньгам с уважением, быть осмотрительными в покупках и избегать ненужных трат. Просторный трехэтажный дом из красного кирпича, построенный в начале ХХ века по адресу Хилсайд-роуд, 14, обладал определенным очарованием, поскольку сохранился в первозданном виде и не был испорчен такими нововведениями, как центральное отопление или ковровые покрытия. Природа, естественный износ и дети оставили свои отметки на обшарпанном фасаде дома, скрытом за беспорядочной изгородью. Глициния обрамляла ветхое витражное крыльцо; в свинцовой раме передней двери недоставало нескольких цветных стеклянных ромбов. Хотя за звонком в дверь не последовало немедленной реакции, через какое-то время ее все же открыла та самая персона, которую можно было наблюдать в шубке у пешеходного перехода. Она представилась как Изабель Хокинг, мать Стивена. С ней рядом стоял очаровательный маленький мальчик с темными волнистыми волосами и яркими голубыми глазами. За их спинами единственная лампочка освещала длинный, мощенный желтой плиткой коридор, тяжеловесные предметы мебели – среди них старинные маятниковые часы – и оригинальные обои «Уильям Моррис»[8], потемневшие от времени.

По мере того как члены семейства начали возникать из-за двери гостиной, чтобы поприветствовать новоприбывших, я обнаруживала, что среди них нет незнакомых мне лиц. Мать Стивена была знаменита своими бдениями у перехода; его брат Эдвард – маленький мальчик в розовой кепке; сестер Мэри и Филиппу я помнила со школы, а высокий, седовласый и представительный отец семейства Фрэнк Хокинг однажды помогал выгнать пчелиный рой из нашего садика на заднем дворе. Мы с моим братом Крисом хотели понаблюдать за тем, как он будет это делать, но, к нашему разочарованию, он с мрачным и неприязненным видом выдворил нас восвояси. Фрэнк Хокинг был не только единственным пчеловодом в городке, но и одним из немногих его жителей, владеющих парой лыж. Зимой он проносился вниз по склону мимо нашего дома, направляясь к полю для гольфа, где летом мы устраивали пикники и собирали букеты из колокольчиков, а зимой катались вместо санок в жестяных корытах. В моем сознании сложились кусочки мозаики: всех этих людей я знала по отдельности, но никогда не представляла их частью одной семьи. В конце концов, объявился и последний недостающий элемент: Агнес Уокер, шотландская бабушка Стивена. Она жила в мансарде и вела отдельное хозяйство, но спускалась в гостиную на семейные празднества. Агнес также была хорошо известна в Сент-Олбансе тем, что мастерски играла на фортепиано; свое умение она раз в месяц демонстрировала на публике в здании мэрии, в ансамбле с Молли дю Кейн, руководителем и энтузиастом местного удалого ансамбля народных танцев.

Танцы и теннис – вот и все, что составляло мою социальную жизнь в подростковые годы. На этих занятиях у меня появились друзья, мальчики и девочки из соседних школ, из самых разных семей. Когда мы были не в школе, то всюду ходили вместе: пили кофе утром в воскресенье, играли в теннис по вечерам и посещали мероприятия теннисного клуба летом, а зимой – классы бальных и народных танцев. Тот факт, что наши матери тоже посещали вечера народных танцев, наряду со многими пожилыми и немощными жителями Сент-Олбанса, нисколько нас не смущал. Мы садились в сторонке и танцевали отдельными группами, не пересекаясь со старшими. В нашем уголке порой вспыхивали романы, порождавшие ворох слухов и пригоршню дрязг, которые затем исчезали так же быстро, как и появились. Мы были легкой на подъем, дружелюбной стайкой подростков; мы жили проще, чем современные дети, а атмосфера на танцах была непринужденной и благонравной, чему способствовал заразительный энтузиазм Молли дю Кейн. С неизменной скрипкой на плече, она была главной заводилой на танцах, в то время как мощная фигура бабушки Стивена с прямой спиной восседала за роялем; ее пальцы с мастерским проворством бегали по клавишам, но ни один толстый завиток на лбу ни разу не дрогнул. В своем величии она оборачивалась, чтобы осмотреть танцоров ничего не выражающим взглядом. Она-то и была той, что спустилась по лестнице, чтобы приветствовать гостей, пришедших поздравить Стивена с днем рождения.

Среди приглашенных находились как друзья, так и родственники. С некоторыми Стивен познакомился в Оксфорде, но в основном это были его сверстники или погодки из школы Сент-Олбанс, поступившие в Оксфорд в 1959-м, что принесло школе добрую славу в тот год. В свои семнадцать Стивен был младшим из них, слишком юным для поступления в университет той осенью, в особенности принимая во внимание тот факт, что многие будущие однокурсники были на несколько лет старше его, поступив в Оксфорд после прохождения обязательной воинской службы, впоследствии отмененной. Позже Стивен признавал, что не сумел лучшим образом воспользоваться годами учебы в университете из-за этой разницы в возрасте между ним и его однокурсниками.

По этой же причине среди его друзей оказались в основном одноклассники, поступившие в Оксфорд вместе с ним. Я была знакома лично только с Бэзилем Кингом, братом Дианы. Остальных знала лишь понаслышке: их называли новой элитой общества Сент-Олбанса. По слухам, это были воинствующие интеллектуальные авантюристы нашего времени, которые критически отвергали любую банальность, высмеивали любую реплику, являвшуюся общим местом или клише, утверждали собственную независимость суждения и исследовали пределы человеческого мышления. Наша местная газета, The Herts Advertiser, протрубила об их успехе четыре года назад, заполнив передовую их именами и лицами. Мои студенческие годы были еще впереди, а они уже окончили университет. Естественно, они отличались от моих друзей, и мне, умной, но ничем не примечательной восемнадцатилетней ученице, стало не по себе. В этой компании никто не стал бы тратить вечер на народные танцы. Болезненно переживая свою неопытность, я забилась в угол ближе к огню, усадив Эдварда на колени, и оттуда прислушивалась к разговору, не предпринимая никаких попыток вмешаться в него. Некоторые из присутствующих сидели, другие стояли у стены просторного и холодного обеденного зала, обогреваемого одной лишь печью со стеклянной передней панелью. Разговор был прерывистый и состоял преимущественно из шуток, ни одна из которых не блистала пресловутым интеллектом. Единственное, что осталось в моей памяти, – даже не шутка, а загадка о человеке, который жил в Нью-Йорке и хотел попасть на пятидесятый этаж, но доехал на лифте только до сорок шестого. Почему? Потому что не дотянулся до нужной кнопки…

После этого вечера я надолго утратила связь со Стивеном. У меня появились занятия в Лондоне: я поступила на секретарские курсы, где обучали революционному методу стенографии, использующему алфавит вместо знаков и состоящему в пропуске всех гласных. Первое время я вставала вместе с отцом и совершала вместе с ним утренний спринт к восьмичасовому поезду, но потом обнаружила, что мне не обязательно быть в школе на Оксфорд-стрит так рано. Я могла позволить себе более расслабленный график, чем тот, которого придерживался мой самоотверженно преданный работе отец. Поэтому я неспешно прогуливалась до станции и как раз успевала на девятичасовой поезд, в котором уже не было помятых изможденных работяг средних лет в темных костюмах. На девятичасовой садилась совсем другая публика. Не проходило и дня, чтобы я не встретила кого-нибудь из знакомых: они были одеты неформально и никуда не спешили, возвращаясь в колледж после выходных или направляясь на собеседование в Лондон. Это была лучшая часть моего дня; остальное время, за исключением короткого обеденного перерыва, я проводила в тесном классе в окружении многочисленных старомодных печатных машинок и не замолкающих старых дев, чьи амбиции сводились к тому, чтобы как можно большее количество раз быть приглашенной в Букингемский дворец, Кенсингтонский дворец и Кларенс-хаус[9].

Революционный метод стенографии оказалось легко освоить, но слепая печать мне не давалась. Стенография могла пригодиться в университете для быстрого конспектирования лекций, однако стучать по клавишам было ужасно утомительно и трудно; я не могла напечатать и сорока слов в минуту, в то время как мои одноклассницы уже окончили курс и освоили другие полезные секретарские навыки. Честно говоря, стенография имела ограниченное применение; навыки машинописи, напротив, с годами не утратили своей ценности.

По выходным у меня была возможность отвлечься от ужасов машинописи и повидать старых друзей. В одну из февральских суббот я встретилась с Дианой, проходившей сестринское дело в больнице Святого Фомы, и Элизабет Чент, тоже школьной подругой, которая готовилась стать учительницей в младших классах. Мы сидели в нашем любимом логове – кофейне единственного в Сент-Олбансе универмага «Гринс». Обменявшись учебными новостями, мы стали обсуждать друзей и знакомых. Внезапно Диана спросила: «Ты слышала про Стивена?»

Моя подруга спросила: «Ты слышала про Стивена? Он в больнице уже две недели. Он спотыкался, не мог завязать шнурки. Сделали кучу ужасных анализов и выяснили, что у него какое-то страшное неизлечимое заболевание, приводящее к параличу. Это что-то типа рассеянного склероза, ему осталось жить несколько лет…»

«Ах да, – продолжила Элизабет, – ужасно, правда?» Я поняла, что речь идет о Стивене Хокинге. «О чем это вы? – спросила я. – Я ничего не знаю». «Ну, он в больнице уже две недели – думаю, в Бартс[10], где преподавал его отец и сейчас преподает Мэри». Диана рассказала о том, что произошло: «Он спотыкался, не мог завязать шнурки. – Она помолчала. – Они сделали кучу ужасных анализов и выяснили, что у него какое-то страшное неизлечимое заболевание, приводящее к параличу. Это что-то типа рассеянного склероза, но не совсем; говорят, ему осталось жить несколько лет».

Я была поражена известием. Лишь недавно познакомившись со Стивеном, я уже испытывала к нему симпатию, несмотря на всю его эксцентричность. Мы оба смущались в присутствии других, но обладали внутренним стержнем. Невозможно было представить, что кто-то лишь на несколько лет старше меня уже смотрит в лицо собственной смерти. Мы не принимали конечность существования в расчет, будучи достаточно молодыми, чтобы ощущать себя бессмертными. «Как он?» – проговорила я, находясь в смятении от услышанного. «К нему заходил Бэзил, – продолжала Диана, – и сказал, что он очень подавлен: анализы не сулят ничего хорошего, да тут еще парень из Сент-Олбансе, лежавший на соседней койке, отдал Богу душу. – Она вздохнула. – Из-за своих социалистических принципов Стивен настаивает на том, чтобы лежать в общей палате, вопреки желанию родителей». «Известно, в чем причина болезни?» – спросила я отрешенно. «Не совсем, – ответила Диана. – Предполагают, что ему сделали вакцинацию против оспы нестерильной иглой перед поездкой в Персию пару лет назад и вирус поразил позвоночник. Но никакой уверенности в этом нет, это лишь гипотеза».

Всю дорогу до дома я думала о Стивене. Мама заметила, что я чем-то обеспокоена. Она не была знакома со Стивеном, но слышала о нем и знала, что он мне нравится. Я предупредила ее о том, что он очень эксцентричен, на случай, если бы она вдруг с ним столкнулась. Услышав о его болезни, мама, чья вера в Бога поддерживала ее на протяжении войны, помогала сохранять присутствие духа во время смертельной болезни любимого отца и периодов депрессии мужа, спокойно сказала мне: «Почему бы тебе не помолиться за него? Это помогает».

Тем сильнее было мое изумление, когда неделю спустя, стоя на платформе в ожидании девятичасового, я увидела Стивена, небрежной походкой направлявшегося вдоль железнодорожных путей с коричневым холщовым чемоданом в руках. Он беззаботно улыбался и, похоже, обрадовался, увидев меня. Выглядел он менее экстравагантно и, честно говоря, более привлекательно, чем раньше: исчезли черты прежнего образа, который он культивировал в Оксфорде, – галстук-бабочка, черная бархатная куртка, даже небрежная прическа. На смену ему явились обычный бордовый галстук, бежевый плащ и достаточно короткая стрижка на чистых волосах. Наши предыдущие встречи проходили при приглушенном освещении; в свете дня я оценила его широкую располагающую улыбку и ясные серые глаза. За массивной оправой очков, делавших его похожим на сову, скрывался персонаж, напоминавший моего героя из Норфолка, лорда Нельсона. Мы вместе сели на поезд до Лондона и проговорили всю дорогу, хотя о его болезни почти не упоминали. Я сказала, что очень опечалена новостью о его пребывании в больнице, на что он наморщил нос и ничего не сказал. По его поведению можно было подумать, что все в порядке, и я решила больше не заговаривать об этом, чтобы не мучить его. Он сказал, что возвращается в Кембридж; уже у Сент-Панкраса[11] он объявил, что довольно часто ездит домой на выходные, и пригласил меня в театр. Конечно же, я согласилась.

«Возьми меня за руку», – сказал Стивен властно. Я повиновалась, затаив дыхание в молчаливом восхищении.

Мы встретились в пятницу вечером в итальянском ресторане в Сохо[12], что само по себе уже было достаточно расточительным мероприятием. Однако у Стивена были подготовлены также и билеты в театр, и нам пришлось спешно окончить трапезу, оказавшуюся до неприличия дорогой, чтобы, пройдя от реки к югу, успеть в Олд Вик[13] на «Вольпоне»[14]. Мы второпях добежали до театра, бросили сумки под наши кресла в заднем ряду партера, и пьеса началась. Мои родители любили ходить в театр, поэтому я уже посмотрела другую великую пьесу Джонсона, «Алхимик», которая понравилась мне от начала до конца.

«Вольпоне» оказалась не менее увлекательной, и вскоре я уже с головой окунулась в интриги старого лиса, решившего испытать искренность чувств своих наследников и павшего жертвой обстоятельств.

Находясь в восторженном состоянии после просмотра пьесы, мы горячо обсуждали ее, стоя на автобусной остановке. Проходивший мимо бродяга вежливо попросил у Стивена немного мелочи. Тот запустил руки в карманы и с огорчением воскликнул: «Простите! У меня нет ни монетки!» Бродяга усмехнулся, подмигивая в мою сторону. «Порядок, парень, – сказал он. – Понятное дело». В эту минуту подошел автобус, в который мы и запрыгнули. Усевшись, Стивен повернулся ко мне с растерянной улыбкой: «Мне ужасно жаль… – сказал он. – Кажется, у меня не хватает даже на проезд. У вас не найдется немного мелочи?» Меня терзало чувство вины за растраты Стивена сегодняшним вечером, так что я поспешно закивала. Подошел кондуктор и навис над нами, а я все никак не могла найти кошелек в закоулках моей сумочки. Мое смущение резко возросло, когда я поняла, что кошелек пропал. Мы выскочили из автобуса на первом светофоре и помчались обратно в Олд Вик. Главный вход в театр уже закрыли, но Стивен устремился к служебному подъезду. Там было открыто, в коридорчике горел свет. Мы тихонько пробрались внутрь; впрочем, театр оказался безлюдным. В конце коридора мы очутились перед дверью, которая вела прямо на сцену: опустевшую, но все еще ярко освещенную. В ужасе мы на цыпочках пробежали по ней и спустились по ступенькам в темный партер. Практически сразу же, к нашему обоюдному облегчению, под нашими креслами отыскался мой зеленый кожаный кошелек. Мы уже шли обратно к сцене, когда свет погас и на нас обрушилась темнота. «Возьми меня за руку», – сказал Стивен властно. Я повиновалась, затаив дыхание в молчаливом восхищении, а он уверенно помог мне подняться по ступенькам, провел по сцене, и мы вышли в коридор. К счастью, служебную дверь еще не заперли. Спотыкаясь, мы выбежали на улицу и там согнулись пополам от смеха. Мы побывали на сцене Олд Вик!