10. Сон Сократа
10. Сон Сократа
СОКРАТ остановился на постоялом дворе в Дельфах, недалеко от оракула. Вместе со своим другом ХЕРЕФОНТОМ они сегодня спросили у оракула, кто самый мудрый человек в мире[64], чтобы пойти к нему и учиться у него. Но к их разочарованию жрица (которая говорит от лица бога Аполлона) объявила лишь: «Нет никого мудрее Сократа». И вот теперь, во сне, СОКРАТУ, пристроившемуся на неудобном ложе в непомерно дорогой комнатушке, слышится глубокий, мелодичный голос, нараспев произносящий его имя.
ГЕРМЕС: Приветствую тебя, Сократ.
СОКРАТ [натягивает на голову одеяло]: Уйди прочь. Я сегодня совершил столько приношений, что больше тебе из меня ничего не выжать. Ты разве не слышал, что я слишком «мудр», чтобы опускаться до этого?
ГЕРМЕС: Мне не нужны приношения.
СОКРАТ: Тогда чего тебе надо? [Он поворачивается и видит обнаженного Гермеса.] Хм, наверняка некоторые из моих соратников, расположившихся снаружи, будут рады…
ГЕРМЕС: Мне нужны не они, а ты, о, Сократ.
СОКРАТ: Тогда придется тебя разочаровать, незнакомец. А теперь, прошу, оставь меня, я заслужил покой.
ГЕРМЕС: Ну что ж… [Он поворачивается к двери.]
СОКРАТ: Постой.
ГЕРМЕС оборачивается и в недоумении поднимает бровь.
СОКРАТ [медленно размышляя]: Я сплю. Мне снится сон. А ты – бог Аполлон.
ГЕРМЕС: Почему ты так думаешь?
СОКРАТ: Эти места для тебя священны. Сейчас ночь, темно, но я все равно тебя вижу. В реальной жизни такого быть не может. Так что, наверно, ты пришел ко мне во сне.
ГЕРМЕС: Ты рассуждаешь хладнокровно. Разве ты не напуган?
СОКРАТ: Ха! Позволь задать встречный вопрос: ты добрый бог или злой? Если добрый, то чего мне бояться? А если злой, то я считаю, что бояться тебя – ниже моего достоинства. Мы, жители Афин, народ гордый, и у нас есть богиня-покровительница, как ты, конечно, знаешь. Мы дважды побеждали Персидскую империю в тяжелейшей борьбе[65], а теперь мы бросаем вызов Спарте. Мы всегда бросаем вызов тем, кто хочет нас подчинить.
ГЕРМЕС: Даже богу?
СОКРАТ: Добрый бог не будет стремиться к такому. Но с другой стороны, по нашим обычаям мы выслушиваем любого, кто предлагает честную критику и хочет убедить нас добровольно изменить свое мнение. Ведь мы хотим делать то, что правильно.
ГЕРМЕС: Эти два обычая – две стороны одной ценной монеты, Сократ. Я отдаю вам, афинянам, за это должное.
СОКРАТ: Мой город, вне сомнения, заслуживает твоей благосклонности. Но с чего бы бессмертному вести беседу с таким озадаченным и несведущим человеком, как я? Думаю, я знаю зачем: ты раскаиваешься в том, что так пошутил через оракула, да? С твоей стороны, и правда, было очень жестоко насмехаться над нами в ответ, притом что мы преодолели такой путь и столько оставили приношений. А теперь скажи мне правду, о, кладезь мудрости: кто же самый мудрый на свете человек?
ГЕРМЕС: Я не раскрываю фактов.
СОКРАТ [вздыхает]: Тогда умоляю, скажи, какова природа добродетели? Я всегда хотел это знать.
ГЕРМЕС: И нравственных истин я не раскрываю.
СОКРАТ: Но как добрый бог, ты, должно быть, пришел, чтобы передать мне какие-то знания. Чем же ты соблаговолишь наградить меня?
ГЕРМЕС: Знанием о знании. Эпистемологией. И я уже кое-что тебе сказал.
СОКРАТ: Да? А, ты сказал, что уважаешь афинян за открытость аргументам. И за сопротивление обидчикам. Но все знают, что это благодетели! И уж конечно, рассказав мне то, что я уже знаю, ты не можешь считать, что что-то «раскрыл» мне.
ГЕРМЕС: Многие афиняне действительно назвали бы это благодетелями. Но сколько из них верят в это по-настоящему? Сколько пожелает критиковать бога, исходя из стандартов благоразумия и справедливости?
СОКРАТ [размышляя]: Наверно, все достойные. Ведь как можно быть праведником, следуя богу, в чьей нравственной правоте ты не убежден? И как можно убедиться в чьей-то нравственной правоте, не сформировав мнение о том, какие качества являются правильными с нравственной точки зрения?
ГЕРМЕС: А твои соратники, спящие там, на лужайке, они, что, недостойные?
СОКРАТ: Нет, достойные.
ГЕРМЕС: Известно ли им о связи, которую ты только что провел между благоразумием, нравственностью и нежеланием подчиняться богам?
СОКРАТ: Вероятно, им это не вполне известно, пока.
ГЕРМЕС: Так, значит, неверно то, что это известно любому достойному.
СОКРАТ: Согласен. Вероятно, это известно только мудрым.
ГЕРМЕС: Тогда уж тем, кто как минимум мудр так же, как ты. Кто еще относится к этой высокой категории?
СОКРАТ: Ты что, преследуешь какую-то высокую цель, продолжая насмехаться надо мной, а, мудрый Аполлон? Зачем ты задаешь мне тот же вопрос, который мы задали тебе утром? Кажется, твоя шутка перестает быть смешной.
ГЕРМЕС: А ты, Сократ, разве никогда ни над кем не насмехался?
СОКРАТ [с достоинством]: Если иногда я и смеюсь над кем-то, то только потому, что хочу, чтобы он помог мне найти истину, с которой ни я, ни он еще не знакомы. Я не насмехаюсь свысока, как ты. Я только хочу подвигнуть моего смертного друга, чтобы он помог видеть дальше того, что увидеть просто.
ГЕРМЕС: Разве есть что-то в мире, что легко увидеть? Что увидеть проще всего?
СОКРАТ [пожимает плечами]: То, что у тебя перед глазами.
ГЕРМЕС: И что же у тебя сейчас перед глазами?
СОКРАТ: Ты.
ГЕРМЕС: Точно?
СОКРАТ: Уж не собираешься ли ты спрашивать меня, как я могу быть уверен в том, что говорю? А потом, что бы я ни сказал, ты спросишь, как я могу быть уверен и в этом?
ГЕРМЕС: Нет. Неужели ты думаешь, что я явился сюда, чтобы упражняться в банальных приемах ведения дискуссии?
СОКРАТ: Что ж, хорошо: очевидно, я не могу быть ни в чем уверен. Но я и не хочу. Что может быть скучнее – ничего личного, о, мудрый Аполлон, – чем достичь состояния абсолютной уверенности в своих убеждениях, к которому некоторые, похоже, так стремятся. Какая от этого может быть польза, кроме видимости аргумента, когда на самом деле его нет. К счастью, это психическое состояние не имеет ничего общего с тем, к чему я сам стремлюсь, а именно открыть истину о том, каков мир, почему он такой и, даже больше, каким он должен быть.
ГЕРМЕС: Мои поздравления, Сократ, ты обладаешь эпистемологической мудростью. Знание, которое ты ищешь, – объективное знание – сложно получить, но оно достижимо. А к тому психическому состоянию, которого ты не ищешь, – обоснованному убеждению[66], – стремятся многие, особенно священники и философы. Но, по правде говоря, убеждения нельзя обосновать, кроме как относительно других убеждений, и даже в этом случае только с ошибками. Так что поиск обоснований может привести разве что к бесконечному регрессу, каждый шаг которого будет и сам подвержен ошибкам.
СОКРАТ: И это я знаю.
ГЕРМЕС: Действительно. И, как ты правильно заметил, если я тебе скажу то, что ты уже знаешь, это не будет считаться «откровением». Однако заметь, что это как раз то, с чем люди, ищущие обоснованных убеждений, не согласны.
СОКРАТ: Что-что? Прости меня, но для моей предположительно мудрой головы этот комментарий слишком запутан. Прошу, объясни, что я должен заметить в тех людях, которые ищут «обоснованных убеждений».
ГЕРМЕС: А вот что. Предположим, им известно объяснение чего-либо. Мы с тобой сказали бы, что они его знают. Но для них, независимо от того, насколько разумно это объяснение и насколько оно может быть верным, важным и полезным, это все еще не знание. Они будут считать его таковым, только если потом придет бог и подтвердит им, что оно верно (или если они вообразят себе такого бога или другой авторитетный источник). Таким образом, если авторитет скажет им то, о чем они и так уже прекрасно знают, для них это действительно будет откровение.
СОКРАТ: Это я понимаю. И я также понимаю, что они глупцы, потому что во всем, что они знают, «авторитет» [указывает на Гермеса] может просто играть с ними. Или пытаться преподать им важный урок. А может, они неправильно его понимают. Или ошибаются в том, что это авторитет…
ГЕРМЕС: Да. Таким образом, то, что они называют «знанием», а именно обоснованное убеждение, – фантазия. Для человека оно недостижимо, разве что в виде самообмана; ни для какой хорошей цели оно не нужно; к нему не стремятся мудрейшие из смертных.
СОКРАТ: Это я знаю.
ГЕРМЕС: И Ксенофан знал, но его больше нет среди смертных…
СОКРАТ: Ты это имел в виду, когда сказал оракулу, что нет никого мудрее меня?
ГЕРМЕС [игнорирует вопрос]: Следовательно, также я не имел в виду какое-либо обоснованное убеждение, когда спросил, уверен ли ты, что я стою у тебя перед глазами. Я только спросил, как ты может утверждать, что «ясно видишь», что у тебя перед глазами, если ты при этом говоришь, что спишь!
СОКРАТ: Да! Ты поймал меня на ошибке, но она определенно не тривиальна. Действительно, ты не можешь быть в буквальном смысле у меня перед глазами. Возможно, ты у себя на Олимпе и посылаешь мне некое свое подобие. Но в таком случае ты им управляешь, и я его вижу и называю его «тобой» и поэтому вижу «тебя».
ГЕРМЕС: Но я спросил не об этом. Я спросил, что сейчас у тебя перед глазами. В реальности.
СОКРАТ: Хорошо. В реальности у меня перед глазами комнатушка. Или, точнее говоря, у меня перед глазами веки, поскольку глаза у меня должны быть закрыты. Но по твоему лицу я вижу, что такой ответ для тебя все еще недостаточно точен. Хорошо: у меня перед глазами – внутренняя поверхность век.
ГЕРМЕС: И ты ее видишь? Другими словами, так ли «легко увидеть» то, что у тебя перед глазами?
СОКРАТ: Прямо сейчас нет. Но только потому, что я сплю.
ГЕРМЕС: Только потому, что спишь? То есть ты говоришь, что если бы бодрствовал, то сейчас видел бы веки изнутри?
СОКРАТ [осторожно]: Если бы я не спал, но глаза были бы закрыты, то да.
ГЕРМЕС: Какой цвет ты видишь, когда закрываешь глаза?
СОКРАТ: В такой тусклой комнате, как эта, – черный.
ГЕРМЕС: Ты думаешь, что веки у тебя изнутри черные?
СОКРАТ: Наверно, нет.
ГЕРМЕС: Так ты и правда их увидишь?
СОКРАТ: Ну, не то что бы…
ГЕРМЕС: Но если бы ты сейчас открыл глаза, ты бы увидел комнату?
СОКРАТ: Очень смутно. Сейчас ведь темно.
ГЕРМЕС: Тогда я спрошу еще раз: правда ли, что если бы ты не спал, ты бы легко мог увидеть то, что у тебя перед глазами?
СОКРАТ: Ну, хорошо, не всегда. Но тем не менее, когда я не сплю и глаза у меня открыты, и освещение яркое…
ГЕРМЕС: Но не слишком яркое, да?
СОКРАТ: Да. Если ты собираешься придираться и дальше, то, да, я признаю, что, когда солнце светит прямо в глаза, мы видим даже хуже, чем в темноте. Аналогично можно увидеть собственное лицо за зеркалом, там, где на самом деле только пустота. Иногда мы видим мираж или в смятых одеждах нам чудится мифическое создание…
ГЕРМЕС: Или оно нам чудится во сне…
СОКРАТ [улыбаясь]: Именно так. И, наоборот, будь то во сне или наяву, мы часто не видим того, что есть на самом деле.
ГЕРМЕС: Ты просто не представляешь себе, сколько такого…
СОКРАТ: Да, конечно. Но все же, когда мы не спим и условия благоприятствуют тому, чтобы видеть…
ГЕРМЕС: А как узнать, «благоприятствуют ли условия» тому, чтобы видеть?
СОКРАТ: Ага! Теперь ты пытаешься поймать меня на том, что я хожу по кругу. Ты хочешь, чтобы я сказал, что говорить, что условия благоприятствуют тому, чтобы видеть, можно, когда без труда видишь, что тебя окружает.
ГЕРМЕС: Я как раз не хочу, чтобы ты так говорил.
СОКРАТ: Мне кажется, что задаешь вопросы обо мне: что передо мной, что я могу увидеть без труда, уверен ли я и так далее. Но я ищу фундаментальных истин, из которых, как я полагаю, ни одна преимущественно со мной не связана. Позволь еще раз подчеркнуть: я не уверен в том, что у меня перед глазами, никогда – ни с закрытыми, ни с открытыми глазами, ни во сне, ни наяву. Не могу я быть уверен и в том, что вероятно есть у меня перед глазами. Ведь как я могу оценить вероятность того, что сплю, когда я думаю, что бодрствую? Или что вся моя жизнь до этого была сном, в который соизволил меня заключить один из вас, бессмертных?
ГЕРМЕС: Вот уж действительно.
СОКРАТ: А возможно, я стал жертвой обычного трюка вроде тех, которыми промышляют фокусники. Мы знаем, что фокусник нас обманывает, потому что он показывает то, чего быть не может и просит за это деньги! Но если бы он отказался от вознаграждения и показал мне что-то возможное, но чего нет на самом деле, как бы я об этом узнал? Может быть, то, что ты мне привиделся, – не сон, а какой-то хитрый фокус. С другой стороны, возможно, ты и правда тут, собственной персоной, а я не сплю. Ни в чем из этого я не могу быть уверен. Однако я могу думать, что я знаю кое-что из этого.
ГЕРМЕС: Точно. А верно ли то же самое относительно твоего нравственного знания? Можешь ли ты ошибаться, заблуждаться относительно того, что правильно, а что нет, как с миражами или фокусами?
СОКРАТ: Это как будто представить сложнее. Ведь в том, что касается нравственного знания, от чувств толку мало: в основном это мои собственные мысли. Я рассуждаю о том, что правильно, а что нет, почему кого-то считают добродетельным, а кого-то грешным. Конечно, я могу ошибаться в этих умственных построениях, но это не так просто, как обманываться, видя фокусы и иллюзии, происходящие вне тебя, ведь они затрагивают только чувства, а не разум.
ГЕРМЕС: Как тогда ты объяснишь, что вы, афиняне, постоянно спорите о том, какие качества составляют добродетель, а какие – порок, какие действия правильные, а какие – нет?
СОКРАТ: Что же тут непонятного? Мы расходимся во мнениях потому, что ошибиться легко. Но мы также приходим к согласию по многим таким вопросам. Из этого я делаю вывод: там, где до сих пор у нас не получалось сойтись во взглядах, это не потому, что нас что-то активно вводит в заблуждение, а просто потому, что о некоторых вопросах трудно рассуждать: в геометрии тоже есть много истин, которых не знал даже Пифагор, но будущие геометры могут открыть. Как писал тот другой «мудрый смертный» Ксенофан:
Боги отнюдь не открыли смертным всего изначально,
Но постепенно, ища, лучшее изобретают[67].
Вот что мы, афиняне, сделали по отношению к нравственному знанию. Путем поиска мы выучили простые вещи и пришли к согласию в них. А в будущем теми же средствами, а именно отказываясь огораживать любые свои идеи от критики, мы, возможно, узнаем и более сложное.
ГЕРМЕС: В твоих словах много истины. Давай пройдем немного дальше: если так сложно систематически заблуждаться по поводу нравственных вопросов, то как так получилось, что в некоторых из них спартанцы расходятся с вами, в тех, с которыми практически все афиняне согласны, в тех, которые ты только что назвал простыми?
СОКРАТ: Потому что спартанцы в раннем детстве узнают много ошибочных убеждений и ценностей.
ГЕРМЕС: А в каком возрасте афиняне начинают получать свое безупречное образование?
СОКРАТ: И снова ты поймал меня на ошибке. Да, безусловно, и мы прививаем свои ценности с младых лет, и сюда должно включить не только нашу глубокую мудрость, но и самые серьезные заблуждения. Однако наши ценности включают в себя открытость предложениям, терпимость к разногласиям, критику как разногласий, так и общепринятых мнений. Таким образом, как я полагаю, разница между нами и спартанцами на самом деле в том, что согласно своим нравственным устоям они должны оберегать самые свои важные представления от критики. Не должны быть открытым предложениям. Не должны критиковать конкретные идеи, такие как свои традиции или понимание богов; не должны искать истину, ведь они утверждают, что уже знают ее. А значит, они не верят, что «со временем могут научиться чему-то лучшему».
И среди них есть согласие, потому что их законы и обычаи принуждают к послушанию. Мы же соглашаемся между собой (до той степени, до которой соглашаемся), потому что благодаря нашей традиции нескончаемых дебатов нам открылось некое подлинное знание. Поскольку для каждого данного предмета есть только одна истина, по мере того как мы открываем представления, более близкие к истине, они становятся ближе друг к другу, и мы еще больше сходимся во взглядах. Люди, которые сходятся в том, что истинно, сходятся и во взглядах.
ГЕРМЕС: И это верно.
СОКРАТ: Более того, поскольку спартанцы не стремятся к совершенствованию, неудивительно, что они его не находят. Мы же, наоборот, всегда к нему стремились, путем постоянной критики и дебатов, пытаясь исправлять свои представления и поведение. И таким образом оказались в хорошем положении, позволяющем приумножать наши знания в будущем.
ГЕРМЕС: Тогда получается, что спартанцы не правы, когда учат своих детей оберегать представления, законы и обычаи своего города от критики.
СОКРАТ: Я думал, ты не собираешься раскрывать нравственные истины!
ГЕРМЕС: Что я могу поделать, если это логическое следствие эпистемологии. И к тому же эту ты уже знаешь.
СОКРАТ: Да. И я понимаю, к чему ты клонишь. Ты показываешь мне, что и в отношении нравственного знания бывают миражи и фокусы. Некоторые из них встроены в нравственный выбор, который традиционно делают спартанцы. Весь уже то, как они живут, вводит их в заблуждение, заманивает в ловушку, потому что одно из их ошибочных убеждений заключается в том, что они не должны предпринимать никаких шагов, что помешать этому!
ГЕРМЕС: Именно так.
СОКРАТ: Есть ли в нашем образе жизни такие ловушки? [Хмурит брови.] Конечно, я думаю, что нет. Но разве я мог бы думать иначе? Как писал все тот же Ксенофан, слишком легко счесть универсальной истиной ее местные проявления:
Эфиопы… [представляют своих богов] черными и с приплюснутыми носами, Фракийцы – рыжими и голубоглазыми… Если бы руки имели быки или <кони,> Чтобы рисовать руками, творить изваянья, как люди, Кони б тогда на коней, а быки на быков бы похожих Образы рисовали богов и тела их ваяли, Точно такими, каков у каждого собственный облик[68].
ГЕРМЕС: Теперь ты представляешь себе некоего Сократа Спартанского, который считает, что у них сплошная добродетель, а у вас – упадок…
СОКРАТ: И который считает, что мы загнали себя в ловушку, поскольку никогда по своей воле не примем, чтобы «исправиться», спартанский образ жизни. Да.
ГЕРМЕС: Но заботит ли этого Сократа Спартанского, если он существует, что афинский Сократ может быть прав, а он нет? Был ли у спартанцев Ксенофан, который предположил, что боги могут не быть такими, как думают о них греки?
СОКРАТ: Наверняка нет!
ГЕРМЕС: И поскольку их «образ жизни» включает в себя сохранение образа жизни неизменным, то если бы он был прав, а ты нет…
СОКРАТ: То спартанцы должны быть все время правы, начиная с того момента, как они стали вести свой теперешний образ жизни. Наверно, в самом начале боги раскрыли им идеальный образ жизни. Твоих рук дело?
ГЕРМЕС вскидывает брови.
СОКРАТ: Ну, конечно, нет. Теперь я вижу, что разница между нашим образом жизни и их – не только в ракурсе и не только в степени[69]. Скажу иначе.
Если Сократ Спартанский прав в том, что Афины находятся в плену ложных заключений, а Спарта нет, то Спарта, раз она не меняется, уже должна быть идеальной, а значит, правой относительно всего прочего тоже. Но на самом деле они практически ничего не знают. Одного они явно не знают, а именно: как убедить в идеальности Спарты другие города, даже те, в которых есть практика выслушивания аргументов и критики…
ГЕРМЕС: Что ж, логически вполне возможно, что «идеальный образ жизни» предполагает мало достижений и наличие заблуждений по большинству вопросов. Но ты приоткрыл важный момент…
СОКРАТ: А если я прав, что Афины не находятся в этом плену, то из этого никак не следует, правы мы или ошибаемся по любым другим вопросам. Действительно, сама наша идея о возможности совершенствования предполагает, что в текущих наших представлениях должны быть ошибки и несоответствия.
Благодарю тебя, великодушный Аполлон, за то, что приоткрыл мне эту важную разницу.
ГЕРМЕС: Однако это еще не все. Имей в виду, что и спартанцы, и афиняне – всего лишь люди и им свойственно ошибаться, а все мышление их подвержено заблуждениям и ошибкам…
СОКРАТ: Постой! Все наше мышление подвержено ошибкам? Что же, нет буквально ни одной идеи, которую можно надежно оградить от критики?
ГЕРМЕС: Например?
СОКРАТ [задумывается ненадолго, затем отвечает]: Истины арифметики, например, два плюс два равно четырем? Или то, что Дельфы существуют? Или факт из геометрии, что углы треугольника в сумме дают два прямых?
ГЕРМЕС: Не раскрывая фактов, я не могу подтвердить даже то, что все эти три утверждения истинны! Но важнее вот что: почему ты решил именно их освободить от критики? Почему Дельфы, а не Афины? Почему два плюс два, а не три плюс четыре? Почему не теорема Пифагора? Ты так решил, потому что из всех утверждений, которые ты рассматривал, они лучше всего передадут твою мысль, потому что они наиболее очевидны, однозначно истинны?
СОКРАТ: Да.
ГЕРМЕС: А тогда как ты определял, насколько очевидно и однозначно верно каждое из выбранных тобой утверждений по сравнению с другими? Разве ты не критиковал их? Разве не попытался быстро продумать, как или почему они могли бы оказаться ложными?
СОКРАТ: Я все это проделал. Я понимаю тебя. Если бы я оградил их от критики, я бы никак не смог прийти к такому выводу.
ГЕРМЕС: Получается, что ты радикальный фаллибилист, хотя и ошибочно считаешь, что нет.
СОКРАТ: Я просто поставил это под сомнение.
ГЕРМЕС: Ты поставил под сомнение и критиковал сам фаллибилизм, как раз в духе истинного фаллибилиста.
СОКРАТ: Да, это так. Более того, если бы я не критиковал его, я бы не смог понять, почему он верен. Сомнение укрепило мое знание важной истины – ведь знание, огражденное от критики, не может совершенствоваться!
ГЕРМЕС: И это тоже ты уже знал. Ведь именно поэтому ты всегда всех призываешь к критике даже того, что кажется тебе наиболее очевидным…
СОКРАТ: И поэтому я стал для них примером!
ГЕРМЕС: Вероятно. Теперь посмотри: что случилось бы, если бы склонные ошибаться афинские избиратели ошиблись и приняли весьма немудрый и несправедливый закон…
СОКРАТ: Что они, увы, часто делают…
ГЕРМЕС: Представь себе частный случай, в рамках нашей беседы. Предположим, что избирателей каким-то образом удалось убедить в том, что воровство – высшая благодетель, которая несет в себе много пользы с практической точки зрения, и что нужно отменить все законы, запрещающие его. Что тогда будет?
СОКРАТ: Все начнут воровать. И очень быстро те, кто преуспеет в этом (и в жизни среди воров) лучше других, станут самыми состоятельными. Но большинство людей (даже большинство воров) больше не смогут чувствовать себя в безопасности у себя дома и не только, и все земледельцы, ремесленники, торговцы вскоре поймут, что невозможно и дальше производить то, что все равно могут украсть. За этим последуют беды и голод, а обещанной пользы не будет, и все они поймут, что ошибались.
ГЕРМЕС: Поймут ли? Позволь еще раз напомнить тебе, Сократ, о том, что человеку свойственно ошибаться. С учетом того, что их твердо убедили в пользе воровства, не подумают ли они прежде всего, что воровства просто недостаточно много? Не примут ли они законы, которые будут еще больше поощрять его?
СОКРАТ: Увы, поначалу, да. Но независимо от того, насколько тверды были их убеждения, эти неудачи станут для них проблемами, которые они захотят решить. Несколько человек начнут в итоге подозревать, что увеличением воровства проблему, может, и не решить. Они задумаются. В пользе воровства их убедило какое-то объяснение. И теперь они будут пытаться объяснить, почему предполагаемое решение не действует. В конце концов они найдут объяснение, которое будет казаться разумнее. И постепенно убедят в этом остальных, и так далее, пока большинство опять не станет выступать против воровства.
ГЕРМЕС: Ага! Так спасение придет через убеждение.
СОКРАТ: Да, пожалуй. Через мышление, объяснение и убеждение. И теперь, с помощью новых объяснений[70], они лучше разберутся в том, почему воровство вредно.
ГЕРМЕС: Кстати, эта маленькая выдуманная нами история как раз отражает то, какими мне видятся Афины.
СОКРАТ [немного обиженно]: Так ты, должно быть, смеешься над нами!
ГЕРМЕС: Вовсе нет, афинянин. Я же сказал, что уважаю вас. А теперь давай посмотрим, что было бы, если бы вместо легализации воровства они ошиблись и запретили дебаты, а также философию, политику, выборы и всю эту деятельность и стали считать ее позорной.
СОКРАТ: Понимаю. Это было бы равносильно запрету убеждать. А значит, тот путь к спасению, который мы обсудили, оказался бы отрезан. Это редкая и фатальная ошибка: она не оставляет возможности для отступления.
ГЕРМЕС: Или по крайней мере чрезвычайно усложняет спасение, да. Такой в моих глазах и выглядит Спарта.
СОКРАТ: Понимаю. И в моих тоже, теперь, когда ты указал мне на это. В прошлом я часто задумывался над многочисленными различиями наших двух городов, ибо я должен признаться, что было и есть много чего, что в спартанцах меня восхищает. Но до сих пор я не осознавал, что все эти различия поверхностны. За их очевидными добродетелями и пороками, даже за самим фактом, что они злейшие враги Афин, скрывается то, что Спарта является жертвой – и слугой – коренного зла. Это весомое откровение, благородный Аполлон, лучше, чем тысяча заявлений оракула. Как мне благодарить тебя?
ГЕРМЕС кивает в знак признательности.
СОКРАТ: Я также понимаю, почему ты постоянно намекаешь мне, что человеку свойственно ошибаться. Раз уж ты упомянул, что некоторые нравственные истины логически следуют из эпистемологических соображений, мне теперь интересно, верно ли это для всех. Может ли быть так, что моральный императив, заключающийся в неразрушении средств исправления ошибок, – единственный такой императив? И что все остальные нравственные истины из него следуют?
ГЕРМЕС молчит.
СОКРАТ: Как тебе будет угодно. Теперь, касательно Афин и того, что ты говорил об эпистемологии: если наши шансы на открытие новых знаний настолько высоки, почему ты подчеркивал ненадежность чувств?
ГЕРМЕС: Я поправлял твое описание поиска знаний как стремления «видеть дальше того, что увидеть просто».
СОКРАТ: Я говорил метафорически: «видеть» в смысле «понимать».
ГЕРМЕС: Да. Но тем не менее ты признал, что то, как ты думал, проще всего увидеть в буквальном смысле, на самом деле увидеть совсем непросто, ничего не зная об этом заранее. На самом деле ничто нельзя легко увидеть без предварительных знаний. Все знание в мире дается нелегко. Более того…
СОКРАТ: Более того, отсюда следует, что мы не получаем знания из того, что видим. Оно не попадает в нас через органы чувств.
ГЕРМЕС: Точно.
СОКРАТ: Однако ты говоришь, что объективное знание достижимо. А если оно не дается нам через чувства, то откуда оно берется?
ГЕРМЕС: А если я сказал бы тебе, что все знание происходит от способности убеждать.
СОКРАТ: Опять убеждение! Что ж, тогда я ответил бы, при всем моем уважении, что это не имеет смысла. Кто бы и в чем бы меня ни убеждал, сначала он должен открыть это для себя, так что в таком случае следует спросить, откуда взялось его знание…
ГЕРМЕС: Совершенно верно, если не…
СОКРАТ: И в любом случае, когда я что-то узнаю путем убеждения, это на самом деле приходит ко мне через чувства.
ГЕРМЕС: Нет, ты ошибаешься. Тебе это только кажется.
СОКРАТ: Как так?
ГЕРМЕС: Ты же сейчас от меня что-то узнаешь, да? И ты получаешь это знание через органы чувств?
СОКРАТ: Да, конечно. Или нет, не через чувства. Но это только потому, что ты, сверхъестественное существо, обходишь мои чувства и посылаешь мне знания во сне.
ГЕРМЕС: Разве?
СОКРАТ: Мне казалось, ты здесь не для того, чтобы испытывать на мне приемы ведения дискуссии! Ты что, отрицаешь свое собственное существование? Когда так поступают софисты, я обычно признаю их слова и перестаю с ними спорить.
ГЕРМЕС: Что вновь свидетельствует о твоей мудрости, Сократ. Но нет, я не отрицаю свое существование. Я только спросил, не все ли равно, реален я или нет. Повлияло бы это на твое мнение о чем-либо из того, что ты узнал об эпистемологии из нашего разговора?
СОКРАТ: Наверно, нет…
ГЕРМЕС: Наверно, нет? Да ты что, Сократ, ты же сам хвастался, что ты и твои сограждане всегда открыты убеждению.
СОКРАТ: Да, я понимаю тебя.
ГЕРМЕС: Хорошо, а если я лишь результат игры твоего воображения, то кто тогда убедил тебя?
СОКРАТ: Наверно, я сам, если только этот сон не происходит из какого-то другого источника – не от тебя, и не от меня…
ГЕРМЕС: Но разве ты не говорил, что открыт для убеждения кем бы то ни было? Не все ли равно, что сны приходят неизвестно откуда? Если они убедительны, то не должен ли ты считать своим долгом, как афинянин, принять их?
СОКРАТ: Похоже, что да. А что если сон исходил бы из злого источника?
ГЕРМЕС: Это тоже не вносит никакой принципиальной разницы. Допустим, источник хочет донести до тебя какой-то факт. Тогда, если ты подозреваешь, что источник злой, ты попытаешься понять, чего он добивается, рассказывая тебе сомнительный факт. Но потом, в зависимости от твоего объяснения, ты вполне можешь взять и все-таки поверить ему…
СОКРАТ: Понимаю. Если, например, враг объявит, что хочет убить меня, я вполне могу ему поверить при всей его недоброжелательности.
ГЕРМЕС: Да. А можешь и не поверить. А если твой самый близкий друг захочет тебе что-то сказать, ты точно так же можешь подумать, а не обманывает ли его кто-то третий, недоброжелатель, или не ошибается ли он по одной из бесчисленных причин. Таким образом, легко может случиться так, что ты поверишь не своему близкому другу, а злейшему врагу. Что важно, во всех этих случаях ты как-то объяснишь для себя в голове, эти факты, наблюдения и советы.
Но у нас все проще. Как я уже сказал, я не раскрываю фактов. Я только привожу аргументы.
СОКРАТ: Понимаю. Если аргумент сам по себе убедителен, то доверять источнику мне необязательно. Но любой источник будет бесполезен, если у меня нет также убедительного аргумента.
Постой-ка, меня только что осенило. Ты «не раскрываешь фактов». Но бог Аполлон-то их раскрывает, сотнями каждый день, через оракула. Ага, все ясно! Ты не Аполлон, ты другой бог.
ГЕРМЕС молчит.
СОКРАТ: Очевидно, ты бог знаний… но знаниями интересуются несколько богов. Даже сама Афина, но ты явно не она, я знаю.
ГЕРМЕС: Нет, не знаешь.
СОКРАТ: Отчего же. Твой внешний вид тут ни при чем. Такой вывод я могу сделать из того, как ты отзываешься об Афинах. Я думаю, ты – Гермес. Бог знаний, посланий, потока информации…
ГЕРМЕС: Что ж, неплохо. А почему ты считаешь, что Аполлон через оракула раскрывает факты?
СОКРАТ: А!
ГЕРМЕС: Мы договорились, что под «раскрывать» имеется в виду сообщать просителю что-то, чего он еще не знает…
СОКРАТ: Его ответы, что, все подряд шутки и проказы?
ГЕРМЕС молчит.
СОКРАТ: Как тебе будет угодно, проворный Гермес. Тогда позволь, я попытаюсь понять твой аргумент касательно знаний. Я спросил, откуда берется знание, а ты перевел мое внимание на этот самый сон. Ты спросил, изменится ли мой взгляд на знание, которое я получаю от тебя, если в итоге выяснится, что оно не имеет сверхъестественной поддержки. И мне пришлось согласиться, что нет, не изменится. Таким образом, я должен сделать вывод, что… все знания происходят из того же источника, что и сны? И он находится внутри нас?
ГЕРМЕС: Да, из того же источника. Помнишь, что писал Ксенофан сразу после того, как сказал, что объективное знание человеком достижимо?
СОКРАТ: Да. Дальше было:
Истины точно никто не узрел и никто не узнает Из людей о богах и о всем, что я только толкую: Если кому и удастся вполне сказать то, что сбылось, Сам все равно не знает, во всем лишь догадка бывает[71].
То есть он говорит, что объективное знание достижимо, а вот обоснованное убеждение («безусловная истина») – нет.
ГЕРМЕС: Да, мы все это обсудили. Но нужный тебе ответ – в последней строке.
СОКРАТ: «…Во всем лишь догадка бывает». Догадки!
ГЕРМЕС: Да, гипотезы.
СОКРАТ: Но постой! А как же если знание приходит не из догадок, а, например, когда какое-нибудь божество посылает мне его во сне? А если я просто слышу идеи от других людей? Они, может, до них и догадались, но я-то воспринимаю их просто слушая.
ГЕРМЕС: Нет, это не так. Во всех таких случаях тебе все равно приходится догадываться, чтобы узнать что-то новое.
СОКРАТ: Разве?
ГЕРМЕС: Конечно. Наверняка и тебя часто неправильно понимали, даже те, кто изо всех сил старался понять, да?
СОКРАТ: Да.
ГЕРМЕС: А ты сам разве не часто неправильно понимал, что имеет в виду кто-то другой, даже когда он пытается донести до тебя это с максимальной ясностью?
СОКРАТ: Бывало и такое. И в этой нашей беседе в том числе.
ГЕРМЕС: Это присуще не только философским идеям, но и вообще всем идеям. Помнишь, как вы заблудились по пути сюда с корабля? А почему?
СОКРАТ: Потому что, как мы потом осознали, мы совершенно не так поняли разъяснения капитана, когда тот указывал нам дорогу.
ГЕРМЕС: Так вот, когда вы неправильно поняли, что он имел в виду, хотя внимательно слушали каждое его слово, кто вам это внушил? Уж наверно, не капитан…
СОКРАТ: Понимаю. Должно быть, это шло изнутри нас. Наверно, это была догадка. Хотя до сих пор я никогда даже вскользь не задумывался о том, что строил догадки.
ГЕРМЕС: Так с чего тогда ожидать, что при правильном понимании кого-то происходит что-то другое?
СОКРАТ: Да-да. Когда мы что-то слышим, мы догадываемся о смысле, даже не осознавая этого. Кажется, я начинаю понимать.
За одним исключением: ведь догадка – это еще не знание!
ГЕРМЕС: Действительно, многие из догадок не открывают ничего нового. Догадки, хоть и дают начало всему знанию, также являются источником ошибок, и поэтому важно, что случается с идеей после того, как до нее догадались.
СОКРАТ: Итак, позволь мне совместить этот вывод с моими познаниями о критике. Догадка может появиться из сна, может быть просто плодом необузданной мысли, случайной комбинацией идей или еще чем-то. Но мы не принимаем ее слепо на веру, потому что думаем, что она «надежна» или потому что хотим, чтобы она оказалась верной. Вместо этого мы критикуем ее и пытаемся найти в ней недостатки.
ГЕРМЕС: Да. Именно это так или иначе и нужно делать.
СОКРАТ: Затем мы пытаемся исправить недостатки, переделывая идею или отбрасывая ее в пользу других, и все эти переделки или другие идеи – сами тоже догадки. И их тоже критикуют. И только когда нам не удается отвергнуть или усовершенствовать идею, мы условно принимаем ее.
ГЕРМЕС: Это метод действенный. Но, к сожалению, люди не всегда выбирают действенные методы.
СОКРАТ: Благодарю тебя, Гермес. Очень увлекательно узнать об этом едином процессе, через который происходит все знание, будь то указанная капитаном дорога в Дельфы, знание о том, что правильно, а что нет, которое мы тщательно шлифовали годами, теоремы арифметики или геометрии или эпистемология, раскрытая нам божеством…
ГЕРМЕС: Все происходит изнутри, из гипотез и критики.
СОКРАТ: Постой-ка! Изнутри приходит даже то, что раскрыто божеством?
ГЕРМЕС: И так же подвержено ошибкам, как и всегда. Да. Твоя аргументация покрывает этот случай так же, как и любой другой.
СОКРАТ: Изумительно! А что тогда с предметами, с которыми мы сталкиваемся на этом свете. Мы протягиваем руку и дотрагиваемся до предмета и таким образом ощущаем его присутствие. Это, безусловно, другой тип знания, тип, который подвержен он ошибкам или нет, действительно приходит извне, по крайней мере в том смысле, что наш собственный опыт находится там, где и сам предмет[72].
ГЕРМЕС: Тебе явно понравилась идея о том, что все другие типы знаний имеют точно такое же происхождение и совершенствуются точно так же. Почему «непосредственный» чувственный опыт – исключение? Что если нам просто кажется, что он кардинально отличается от остального?
СОКРАТ: Но теперь ты, конечно, просишь меня поверить в своего рода всеохватывающий фокус, смахивающий на странное представление о том, что вся жизнь – это сон. Ведь это означало бы, что ощущение прикосновения к предмету происходит не там, где мы ощущаем его, то есть в руке, которая прикасается к предмету, а в сознании, как я полагаю, где-то в голове. То есть все мои чувства, связанные с осязанием, находятся у меня в черепе, откуда, пока я жив, ничто не может ни к чему прикоснуться. И всякий раз, когда я думаю, что вижу широкую, ярко освещенную картину, все, что я на самом деле ощущаю, точно так же расположено целиком в моем черепе, где, вообще говоря, всегда темно!
ГЕРМЕС: Так ли это нелепо? Где, по-твоему, находятся все места и звуки из этого сна?
СОКРАТ: Я соглашусь с тем, что они на самом деле у меня в голове. Но вот моя точка зрения: в большинстве снов рисуются картины, которых просто нет во внешней реальности. Изобразить то, что там есть, безусловно, невозможно без неких входных данных, которые приходят не из головы, а от самих картин.
ГЕРМЕС: Хорошо сказано, Сократ. Но нужны ли эти входные данные в источнике твоего сна или только в непрерывной критике его?
СОКРАТ: Ты имеешь в виду, что мы сначала догадываемся, что там, а потом – что? – мы проверяем догадки по входных данным от органов чувств?
ГЕРМЕС: Да.
СОКРАТ: Понимаю. А затем мы полируем догадки и лучшим из них придаем форму своего рода иллюзии реальности[73].
ГЕРМЕС: Да. Иллюзия, которая соответствует реальности. Но это еще не все. Это сон, которым тогда ты сможешь управлять. Управляя соответствующими аспектами внешней реальности.
СОКРАТ [тяжело вздыхает]: Это удивительно единообразная теория и последовательная, насколько я могу судить. Но действительно ли я должен признать, что я сам – думающее существо, которое я называю «Я», – вообще не имею непосредственного знания о физическом мире и могу только получать загадочные намеки о нем через мерцания и тени, которые воздействуют на мои глаза и другие органы чувств? И то, что я воспринимаю как реальность, всегда не больше чем иллюзия, составленная из гипотез, исходящих из меня самого?
ГЕРМЕС: У тебя есть другое объяснение?
СОКРАТ: Нет! И чем больше я над ним размышляю, тем больше оно меня радует. (Этого ощущения мне следует остерегаться! Но вместе с тем оно меня и убеждает.) Всем известно, что человек – венец всего живущего. Но если эпистемология, которую ты до меня доносишь, верна, то мы бесконечно более удивительные создания. И вот мы сидим, навечно заточенные в темной, почти закрытой пещере собственного черепа, и строим догадки. Мы плетем истории о мире вокруг нас, на самом деле даже о мирах: физическом мире, нравственном мире, мире абстрактных геометрических форм и так далее, но нам недостаточно этого плетения и этих историй. Нам нужны верные объяснения. И мы ищем такие, которые выдержат проверку теми мерцаниями и тенями, и друг другом, и критериями логики и разума, и всем, что еще только можно придумать. И когда мы уже не сможем их больше менять, нам откроется некая объективная истина. И, как будто нам этого мало, мы начинаем управлять тем, что понимаем. Это как магия, только действенная. А мы как боги!
ГЕРМЕС: Что ж, иногда можно открыть некую объективную истину и в результате оказать некое влияние. Но зачастую, когда думаешь, что достиг этого, это не так.
СОКРАТ: Да-да. Но постигнув некоторые истины, разве мы не можем строить более удачные догадки и дальше критиковать и проверять их и таким образом понять больше и управлять большим, как говорит Ксенофан?
ГЕРМЕС: Да.
СОКРАТ: Так мы действительно как боги!
ГЕРМЕС: В какой-то степени. И да, отвечая на твой следующий вопрос, ты, если захочешь, действительно можешь стать еще больше и в большем похож на богов. (Хотя тебе всегда будет свойственно ошибаться.)
СОКРАТ: Кто же от этого откажется? А, я понял: Спарта и им подобные…
ГЕРМЕС: Да. А еще кто-нибудь возьмет и скажет, что боги, которые могут ошибаться, – это не очень хорошо…
СОКРАТ: Что ж, но, допустим, мы не откажемся, тогда утверждаешь ли ты, что нет верхней границы тому, сколько мы сможем в итоге понять, скольким управлять и сколького достигнуть?
ГЕРМЕС: Забавно, я знал, что ты спросишь об этом. Через много поколений будет написана книга, в которой будет приведен убедительный…
[В этот момент раздается стук в дверь. Сократ оборачивается на звук, а затем вновь смотрит туда, где стоял Гермес, но тот уже исчез.]
ХЕРЕФОНТ [из-за двери]: Прошу прощения, что разбудил тебя, мой друг, но нам говорят, что, если мы не освободим комнаты до того, как рабы придут их убирать, с нас могут взять плату еще за день.
СОКРАТ [встает и рукой приглашает херефонтова раба в комнату, чтобы тот собрал его, Сократа, скромные пожитки]: Наше путешествие все-таки прошло не зря, Херефонт! Я видел Гермеса.
ХЕРЕФОНТ: Кого?
СОКРАТ: Бога Гермеса. Во сне, а может, и наяву. А может, мне просто приснилось, что я его видел. Но это не важно, потому что, как он сказал, никакой разницы нет.
ХЕРЕФОНТ [озадаченно]: Что? Но как это?
СОКРАТ: Понимаешь, я узнал о целом новом направлении в философии, и не только!
[Подходит группа соратников Сократа. Впереди всех несется молодой поэт Аристокл, которого друзья называют Платон («широкоплечий») из-за его борцовского телосложения.]
ПЛАТОН: Доброе утро, Сократ! Тысяча благодарностей тебе за то, что разрешил принять участие в этом паломничестве. [Сразу переходит к философии, не дожидаясь ответа.] Прошлым вечером я подумал, а считается ли откровением, если оракул говорит нам то, что мы и так знаем? Мы уже знали, что нет никого мудрее тебя, поэтому я подумал, не вернуться ли нам и не попросить ли права на бесплатный вопрос? Но потом я подумал…
ХЕРЕФОНТ: Аристокл, Сократ ночью…
ПЛАТОН: Нет, не надо! Ничего не говори. Позволь мне сначала сказать, до чего я догадался. Итак, я подумал: да, мы уже знали, что он мудрейший. И что он скромный. Но мы не знали, насколько он скромен. И это-то как раз нам и открыл бог! Что Сократ настолько скромен, что будет возражать даже богу, называющему его мудрым.
СОРАТНИКИ смеются.
ПЛАТОН: И еще: превосходство Сократа было известно нам, но теперь Аполлон открыл его всему миру.
ХЕРЕФОНТ [шепотом]: Тогда пусть «весь мир» внесет свою долю в приношение.
ПЛАТОН: Ну, так что же? Я прав, да?
[СОКРАТ делает вдох и собирается ответить, но ПЛАТОН продолжает.]
И еще, Сократ, можно я буду называть тебя Учителем?
СОКРАТ: Нет.
ПЛАТОН: Да-да, я понимаю. Прости меня. Я тут пообщался в гимназии с ребятами из Спарты, и вот они постоянно так говорят. «Мой учитель сказал то. Мой учитель сказал се. Учитель мне запрещает…» и так далее. И я позавидовал им, ведь у меня-то учителя нет, поэтому…
СОРАТНИК 1: Ай-ай-ай, Платон!
ПЛАТОН: Да, но…
ХЕРЕФОНТ [подхватывает]: Ребята из Спарты? Как ты мог, Аристокл! У нас же с ними война.
ПЛАТОН: Но не в Дельфах же. Они бы никогда не нарушили священное перемирие, принятое в оракуле. И вели себя они очень благочестиво. Милые ребята, хотя акцент у них смешной. Мы много говорили о борьбе, ну, в промежутках между собственно борьбой. Не спали всю ночь, боролись при свечах. Такое со мной в первый раз. И у них действительно хорошо получается! Хотя иногда они и жульничают. [Снисходительно улыбается, вспоминая что-то.] Но даже при всем при этом я бы не позволил оскорбить наш город. Я выиграл за Афины несколько схваток, вас должно это порадовать. Было нелегко! Они научили меня паре отличных приемов. Жду не дождусь, когда смогу испробовать их дома. Вот только почему-то никто из них особо не увлекается поэзией…
СОКРАТ: В Спарте не чтят поэтов. Тех, кто еще жив, по крайней мере.
ПЛАТОН: А жаль! Я набросал стихотворение в память о нашем состязании. Хотя, если читать между строк, оно скорее о том, почему Афины лучше Спарты. Это математический аргумент… Так или иначе, я только что отправил раба в их лагерь, чтобы он прочитал им его, но если они не чтят поэтов, то, наверно, не оценят. Вы только послушайте…
ХЕРЕФОНТ: Аристокл, ночью к Сократу приходил бог Гермес!
ПЛАТОН: Ого! А почему ты нас не позвал, Сократ? Это же не сравнится ни с какой схваткой со спартанцами!
СОКРАТ: Я не мог никого позвать, потому что это было во сне, вроде того. Я даже не уверен, что это и правда был бог. Но, как он мне сказал, это не важно.
ПЛАТОН: Как не важно? А, наверно, когда все пройдет, важно только то, что ты вынес из этого. Так чего же он хотел? Бьюсь об заклад, он хотел переманить тебя от Аполлона. Не делай этого, Сократ! Аполлон гораздо лучше. Не то чтобы с Гермесом что-то не так, но он не оракул. Он не настолько классный…
ХЕРЕФОНТ [возмущенно]: Имей уважение, Аристокл, к Сократу и к богам!
СОКРАТ: Он как раз и выказывает уважение, Херефонт, но по-своему.
ПЛАТОН [озадаченно]: Ну что ты, Херефонт, конечно, я их уважаю. Ты же знаешь, я бы буквально поклонялся Сократу, если бы он позволил. Да и тебя я тоже уважаю, мой друг. Весьма и весьма. Прошу, прости меня, если я тебя обидел: иногда я слишком увлекаюсь, я знаю. [Замолкает ненадолго.] Так о чем же ты спросил Гермеса, Сократ? И что он ответил?
СОКРАТ: Все было не совсем так. Он пришел открыть мне новое направление в философии, эпистемологию, знание о знании, из которого можно также сделать выводы в этике и других областях. Многое я уже знал или частично знал по различным частным случаям. Но он дал мне взглянуть на это глазами бога – захватывающая картина. Что интересно, для этого он в основном задавал вопросы мне, приглашал меня задуматься об определенных вещах. Похоже, этот метод действенный. Может, когда-нибудь я его испробую.
ПЛАТОН: Расскажи же нам все, Сократ! Какой был самый интересный вопрос и что ты на него ответил?
СОКРАТ: Что ж, среди прочего он попросил меня вообразить себе Сократа Спартанского.
ПЛАТОН: Спартанского кого? А, я понял! Наверно его и имел в виду оракул. Ну и хитрец этот Аполлон! То есть самый мудрый в мире Сократ Спартанский, хотя, готов поспорить, он лишь чуточку мудрее тебя! Но, как спартанец, он, наверно, и величайший из воинов. Потрясающе! И ты, Сократ, безусловно, тоже когда-то был великим воином. Но подумать только: Сократ Спартанский! Так мы поедем к нему в Спарту, да? Давайте поедем!
ХЕРЕФОНТ: Аристокл, у нас же война!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.