3

3

И раньше он не мог посетовать на вялость сотрудников. Но что было приемлемым вчера, стало недопустимо сегодня. Он восклицал, едва переступив порог: «Физкультпривет! Открытия есть?» Вопрос задавался с улыбкой, но звучал приказом — должны быть! В лаборатории разучились ходить — от прибора к прибору мчались, даже из комнаты в комнату перебегали. Сам он, высокий, длинноногий, двигался так быстро, что поспеть за ним можно было лишь бегом. Как-то вечером усталые экспериментаторы, проработав часов одиннадцать, запросились домой, Курчатов рассердился:

— В мире дикая гонка экспериментов. Мы опоздали на месяц. Как собираетесь преодолевать отставание?

В институте было заведено, что иностранные журналы поступают к Иоффе, он надписывает, кому что прочесть. Теперь раньше директора за них хватался Курчатов,

В журналах главной темой стало деление урана. Курчатов ждал вестей из Парижа. Фредерик Жолио в последние годы не печатал крупных работ. Он строил первый французский циклотрон, читал лекции, выступал на митингах против фашизма, собирал вокруг себя молодых ученых. Он не мог не откликнуться на новые события в науке, одним из создателей которой был. Он должен был вернуться к исследованиям ядра.

И, когда пришли французские журналы, стало ясно, что и Жолио берется за деление урана. Уже 30 января 1939 года, еще до того как в Ленинграде узнали об экспериментах Гана и Фриша, он сообщил, что обнаружил развал не только урана, но и тория, и что осколки разлетаются с огромными энергиями. А в мартовском «Нейчур» Жолио с Хальбаном и Коварски писали, что они наблюдали при делении и вторичные нейтроны, правда, еще не знают, сколько их на один нейтрон извне. Они обещали выяснить и это — ставили заявочный столб на еще не разработанном участке.

Курчатов с журналами подошел к Флерову и Русинову. Подготовка к эксперименту шла в лихорадочном темпе. Лаборанты чистили пластинки кадмия, смешивали порошкообразный кадмий с бором, вкладывали азотнокислый уран в парафиновый блок. Русинов закреплял в другом парафиновом блоке источник нейтронов. Флеров то присоединял, то отсоединял ионизационную камеру от усилителя — она служила индикатором вторичных нейтронов, от ее чувствительности зависела удача опыта.

— Открытий нет, — без улыбки установил Курчатов. Голос его звучал так странно, что Флеров оторвался от ионизационной камеры, а лаборанты перестали уминать парафин.

— Будут, Игорь Васильевич, не торопите! — проворчал Русинов.

— А у французов уже есть, — жестко сказал Курчатов и развернул на столе оба журнала.

Русинов и Флеров склонились над страницами. Оба физика молчали, все было ясно. Жолио включился в гонку экспериментов и сразу же вырвался в лидеры. В Ленинграде лишь готовились искать вторичные нейтроны, а Жолио успел и найти их, и сообщить о своем открытии.

— Напрасная наша работа! — сказал один физик.

Другой хмуро добавил:

— Открывать уже известное…

— Нет! — сказал Курчатов. Он ждал такого вывода. Дело было слишком важным, чтобы разрешить хоть кратковременный упадок духа. — Вторичные нейтроны обнаружены качественно, а не количественно. Сколько их на каждый акт деления? На этот важнейший вопрос Жолио не отвечает. Он торопится оповестить об открытии вторичных нейтронов, это ему удалось. Наша цель теперь определить их количество И если их много — экспериментально пустить цепную реакцию!

Он добился своего — оба повеселели.

Подготовка опыта шла с прежней энергией. Он не мог предсказать результата, но про себя знал его. Приближался переворот в науке. Кто первым осуществит цепную урановую реакцию? Он с помощниками? Жолио, ставящий сейчас аналогичные эксперименты со всем своим непревзойденным искусством? Фриш в Копенгагене? Ферми в Нью-Йорке, куда он бежал из Италии несколько месяцев назад? Имя первооткрывателя не так уж важно. Важен факт. Возможна цепная реакция деления урана или невозможна? Все остальное было несущественно. Если бы Курчатов высказал эту мысль вслух, она вызвала бы удивление! Творец должен ставить свою подпись под творением, без этого оно теряет для творца половину привлекательности, сказали бы с укором. И нечего возразить! Но он ловил себя на том, что ожидает свежих журналов из-за рубежа с таким же нетерпением, как и открытий от помощников. Чувство личного участия, такое всегда обостренное, уступало место тревоге ожидания.

— Да или нет? Ты знаешь, я теперь понимаю муку гамлетовского вопроса, — сказал он брату — Быть или не быть освобождению внутриядерной энергии — вот вопрос вопросов! А кто даст ответ, не так уж важно. — Он лукаво усмехнулся, глаза его заблестели — Лучше, если мы. Но главное — поскорей. Ожидание терзает

— Надеюсь, на меня нареканий нет? Урановые препараты я готовлю своевременно? — поинтересовался Борис Васильевич.

Ни на кого нареканий не было. Каждый понимал, что завтрашний день способен принести ошеломляющие результаты и что завтрашний день можно приблизить собственной работой. Из Москвы сообщали, что Илья Франк тоже исследует деление урана. Лейпунский писал, что в Харькове сосредоточиваются на урановой проблеме. А в Радиевом Хлопин совершал открытие за открытием. Уже больше двух десятков осколков урана удалось установить химически, и каждый был элементом среднего веса.

Приходя в Радиевый институт — теперь в РИАН, Курчатов встречал в циклотронной уже не только хорошо знакомых физиков, с которыми давно работал: Михаила Мещерякова и Исая Гуревича, твердо числивших себя «курчатовцами», молодых Константина Петржака и Николая Перфилова, но и радиохимиков, совсем не знакомых или знакомых лишь в лицо. Об одном из этих посетителей циклотронной, Александре Полесицком, говорили как о любимом ученике директора: сейчас, забросив свои прежние темы, он выяснял, делят ли нейтроны кроме ядра урана еще и ядра тория. Выздоровевший после болезни, но совсем отстранившийся от административных дел Мысовский со своим прежним сотрудником Александром Ждановым изучал следы деления урана в изобретенных ими толстослойных пластинках, им помогал Георгий Горшков, из ветеранов физического отдела института. И техник Петр Иванович Мостицкий — его именовали Пим по начальным буквам — разрывался на части, стараясь угодить каждому, кто требовал своей доли участия на циклотроне. Он больше всех радовался появлению Курчатова, спешил к нему навстречу — в трудные дни и ночи наладки ускорительной установки Курчатов брал на свое дежурство почти всегда Пима, тот с полуслова понимал, что надо делать, и так азартно выполнял приказы, что каждому было видно: вот человек, которому доставляет радость быть исполнительным. Не только Пим, но и другие сотрудники отвлекались от своего дела, спешили, улыбаясь, к Курчатову — он оставался руководителем отдела, вел здесь свои работы, с ним надо было посоветоваться, получить от него указания. Но он, никому не открываясь, чувствовал что-то новое в обстановке. И радость, с какой его встречали, переставала нравиться — так встречают скорее дорогого гостя, чем своего, всегдашнего, обычного, привычного. Он вдруг почувствовал, что перестал здесь быть необходимым. Неполадок не возникало, каждый с увлечением выполнял свои задания, и заданий становилось больше, и людей прибавлялось. Сам Хлопин, посещавший циклотронную прежде лишь по директорской обязанности, теперь засиживался у физиков, проверяя, как идут их общие с радио-химиками работы. И все подчинялось основному, главному — изучению деления ядер урана. Хлопин обещание свое выполнял — работы по урану развернулись широко: гораздо шире, чем сегодня могли их поставить ядерщики в Физтехе, признавался про себя с грустью Курчатов.

Только один из крупных физиков РИАНа не пожелал «повернуться лицом к урану». Александр Брониславович Вериго, соперник Мысовского по исследованию космических лучей, остался верен прежней страсти. Невысокий, плотный, атлетического склада, он слыл в институте живой легендой. Он и впрямь поражал: сухое перечисление его дел для науки звучало увлекательной авантюрной повестью. Это он с тяжелыми приборами на плечах несколько раз поднимался на вершину Эльбруса: однажды в трудную погоду, когда опытный проводник отстал, рискнул идти дальше один, провел на вершине ночь, чуть не замерзнув на ледяном порывистом ветру, на рассвете с час танцевал на скале, восстанавливая кровообращение, и, лишь выполнив все запланированные измерения, спустился вниз, подобрав по дороге измученного проводника. И, решив узнать, как поглощают космические лучи большие толщи воды и массы металла, он проводил свои измерения в отсеках дважды для этого опускавшейся на дно подводной лодки, и броневой башне линкора, залезал даже со своей аппаратурой в ствол орудия большого калибра, потом удовлетворенно говорил: «Тесновато в дуле, но работать можно, а выстрелили бы мной, полетел бы не хуже двенадцатидюймового снаряда. А что? Если со всей аппаратурой, так весу будет не меньше, чем в снаряде». В 1932 году он совершил путешествие на ледоколе «Малюгин» в Арктику, чтоб узнать интенсивность космических лучей на высоких широтах. Но самым, быть может, поразительным — до его дел в блокадные месяцы Ленинграда, но о них после — из всех событий его исследовательской работы был полет на стратостате «СССР-1 бис». Высота Эльбруса показалась Вериго мала, энергичный профессор добился от Академии наук ходатайства перед правительством о серии измерений в стратосфере. В гондолу стратостата погрузили пять внушительных электрометров, один в свинцовой броне, две камеры Вильсона с автоматическим управлением конструкции самого Вериго, батарею аккумуляторов 26 июня 1935 года стратостат стартовал, полтора часа поднимался и уравновесился на 16 километрах над землей, десять минут пробыл на этой высоте и вдруг стал опускаться из-за неожиданного повреждения оболочки — сперва медленно, потом все быстрей. За короткое время подъема и равновесия на высоте Вериго успел проделать почти все запланированные измерения. Командир стратостата Кристап Зилле, сбросив весь балласт, приказал спускать груз на парашютах. Первыми сбросили тяжелые аккумуляторы, за ними — защищенную измерительную аппаратуру. Падение стратостата все усиливалось. В 7 часов 30 минут настала очередь людей покидать аварийный корабль. Вериго, которому уже исполнилось 42 года и который до того ни разу не прыгал с парашютом, первый подошел к открытому люку. Удачный прыжок немолодого профессора удивлял потом заправских парашютистов — он приземлился на капустное поле без повреждений, хотя и с ушибами: «Петь во время падения, да и после не хотелось, но и плакать, знаете, не было причин». Прыгавший за физиком второй пилот Юрий Прилуцкий повис на березе. В 8 часов Зилле благополучно приземлил неподалеку освобожденный от груза стратостат. Все приборы были целы, Вериго, доставив их из Калужской области, где произошло приземление, в Ленинград, немедленно засел за обработку измерений.

За этот мужественный прыжок и важные научные данные, полученные в полете, Вериго наградили орденом Ленина. Появившись в Радиевом институте после награды, он, счастливый, показывая знакомым орден в красной розетке на груди, растроганно басил: «Видали? Допрыгался!»

— Как дела, уранисты? — говорил он, входя в циклотронную. — Не нужно ли помощи от космиков?

В Радиевом институте Вериго руководил измерительной лабораторией. Среди его многочисленных увлечений, быть может, главным было конструирование приборов, ремонт механизмов, налаживание разнообразной аппаратуры. Он сам отлично пилил, строгал, резал, шлифовал, точил, фрезеровал. Страстный автогонщик и мотоциклист, он собрал из немыслимого барахла — бренных остатков доброй дюжины разномастных иностранных машин — удивительного вида автомобиль, которому позавидовали бы и пассажиры «Антилопы-Гну». И любил подвозить на своем «прыгающем гробу» сотрудников, если выходило по дороге. Только Хлопин, как-то воспользовавшийся услугами своего старого друга — Вериго, как и Мысовский, приятельствовал с Хлопиным еще со времен совместного учения в одесской гимназии — и опоздавший на заседание в Академию наук из-за поломки в дороге, с той поры упрямо отказывался от механизированного транспорта и продолжал ходить пешком. Вечные поломки скорее скачущей, чем катящейся машины нисколько не умаляли славы ее хозяина, как конструктора и механика: приборы, выходившие из его лаборатории, отличались надежностью и точностью.

— Вот создадите со своими уранистами или уранцами, не знаю, уж как их назвать, портативный ядерный двигатель, будем с вами обходиться без бензина, Игорь Васильевич, — оптимистически уверял он Курчатова: тот с недавних пор тоже разъезжал на своей машине, но не собственной сборки, а на обыкновенной «эмке» с заводского конвейера,

Курчатов усмехался. Дорога к портативному ядерному двигателю была далека, вряд ли они при своей жизни пройдут ее. Надо же что-нибудь оставить для работы и будущим поколениям ученых!

— Зайдите ко мне, Игорь Васильевич, — попросил Хлопин, повстречав Курчатова в циклотронной. И в крохотном своем кабинетике, показав рукой на диван, продолжал: — Ну-с, если и не время подводить итоги, то о некоторых результатах поговорим. Должен, прежде всего, поблагодарить за превосходную отладку циклотрона. Правда, до обещанной Львом Владимировичем мощности далеко, но отрадно, что машина работает как часы. Помните его выступление на юбилейной сессии Ученого совета в декабре 1937 года? Звучало как стихи. И что циклотрон в качестве нейтронного источника будет эквивалентен ста килограммам радия, и что вообще вскоре станет выгодней покупать за границей циклотроны, а не радий… От импорта радия мы давно отказались, обходимся отечественным, но что-то я не знаю пока страны, которая занялась бы экспортом циклотронов.

Курчатов заметил, что мощность, равноценная 100 килограммам радия, вряд ли достижима на их машине, но нейтронный поток, эквивалентный смеси 15 килограммов радия и бериллия, будет получен еще в этом году. Хлопин улыбнулся. Улыбка разительно меняла его суховатое, вежливо-сдержанное лицо, в нем вдруг появлялось что-то детски-радостное. И тогда верилось, что, и вправду, этот человек может весело проказничать, наряжаться в шуточные маски, танцевать, играть на гитаре, с увлечением петь романсы и оперные арии — так о нем говорили хорошо знавшие его люди. Курчатов никогда его не видел таким. Академик не скрыл своей радости. Мощность, эквивалентная 15 килограммам радия, как раз то, чего жаждут радио-химики. Будем проверять многие загадочные наблюдения. Им за это время изучены десятки осколков распада урана, общем, картина, лишь немного отличающаяся от той, какую рисуют Ган и Штрассман и их последователи за границей. Но вот что интересно. Были собраны продукты деления, и некоторые из них через много часов после облучения нейтронами показывали явственную активность. Что это? Осколки урана радиоактивны? Или все же образуются загадочные трансураны? Он склоняется к последнему. Для приоритета послал сообщение в печать, будет докладывать на Президиуме Академии наук.

— Пока вы их не выделите химически, прямого доказательства не будет. Слишком уж много путаницы накопилось в мире с трансуранами, — сдержанно заметил Курчатов.

Хлопин кивнул. Правильно, надо накопить побольше продуктов распада урана и проанализировать их состав химически. Практически весь физический отдел института будет служить этой цели. Хлопин переменил тему разговора. В институте выросли свои научные кадры, два радиохимика — Борис Никитин, Александр Полесицкий защитили докторские диссертации, но, к сожалению, не у себя, а на стороне — в университете, в Технологическом институте. РИАН, хоть и стал академическим, пока не получил права проводить у себя защиту, приходится с этим считаться. У физиков на подходе Гуревич, за ним готовят диссертации аспиранты Мещеряков, Петржак, Перфилов. Гуревичу защищаться, видимо, в университете или Физтехе, оппонентом в любом из этих мест пригласят Курчатова. Какого он мнения об исследовании Гуревича по распределению уровней в тяжелых ядрах? Работа сложная… Диссертант до сих пор больше экспериментировал, а здесь выступает и как теоретик.

— Мнение мое вполне определенное, и я его выскажу в своем отзыве. Гуревич из тех, кто хорошо совмещает эксперимент с теорией. Его гипотеза о фазовых переходах ядерного вещества — глубокое обобщение существующих сейчас представлений о структуре атомного ядра. Она привлекла всеобщее внимание физиков и получила высокую оценку такого замечательного ученого, как Нильс Бор. Я прямо напишу, что диссертация не только полностью удовлетворяет требованиям к кандидатской работе, но идет выше этих требований.

Хлопин, удовлетворенный, встал, запахнул халат. Это означало, что разговор закончен и ему пора в соседнюю комнату — в свою лабораторию. Курчатов спустился вниз. У двери в физический отдел он в нерешительности остановился — возвращаться к своим или нет? Он хмуро усмехнулся. Опять, конечно, обрадуются, будут забрасывать вопросами, рассказывать о своих опытах — как и час назад. Ничего не изменится, если он пройдет мимо. Все налажено — хорошо начинается, хорошо завершается… Он еще недавно сидел здесь по пять дней в неделю, проводил дни и ночи в циклотронной — это было необходимо, без этого дело бы не пошло. Сейчас вполне достаточно появляться раз в неделю…

Курчатов прошел мимо циклотронной, обогнул «старую химичку» и вышел на улицу Рентгена.

В начале апреля Русинов с Флеровым положили на стол Курчатову сводку измерений. Почти двести тысяч записанных импульсов ионизационной камеры свидетельствовали, что вторичные нейтроны при делении ядра урана всегда появляются. А тонкий анализ этих двухсот тысяч измерений доказывал, что в среднем на один первичный нейтрон, раскалывающий ядро, оно выбрасывает наружу около трех нейтронов. Курчатов проверял расчеты, придирался к цифрам — все было верно: три нейтрона плюс, минус один. Не меньше двух, не больше четырех,

— Да знаете ли, ребята, что вы сделали! — Курчатов возбужденно ходил вдоль стола, на него в четыре восторженных глаза смотрели помощники. — Это же документированное извещение о грядущем перевороте в технике! Сегодня жжем уголь, завтра будем жечь уран. И запал — нейтронный источник, поднесенный к глыбе урана! Вот о чем говорят, нет, не говорят, кричат ваши измерения!

Иоффе, вернувшись из очередной поездки в Москву, информировал заведующих лабораториями, что спор о направлении их института подходит к завершению. Иоффе достал из портфеля несколько листков, один протянул Курчатову. Тот прочитал вслух: «Президиум констатирует важность правильной организации работ по изучению атомного ядра и космического излучения для успешного развития этой центральной проблемы современной физической науки. Президиум отметил известные успехи, достигнутые советскими физиками, в особенности молодежью, изучении атомного ядра и космического излучения, и констатировал неудовлетворительное состояние этих работ, выражающееся в раздробленности ядерных лабораторий по разным ведомствам, в нерациональном распределении руководящих научных работников в этой области и т. п.».

— Очень выразительное «и т. п.», — Курчатов засмеялся. — С одним не соглашусь — космические лучи объявлены равнозначными ядерным работам. И это после открытия Гана!

Иоффе посверкивал умными холодноватыми глазами.

— Вывод был такой — объединить все ядерные исследования в Академии наук. Я предложил взять в академию институт целиком. В общем, удалось договориться, что Наркомат тяжелой промышленности нас отпускает, а академия берет. Теперь никто не посмеет упрекнуть вас, что занимаетесь оторванными от жизни темами. Фундаментальные исследования — прямая обязанность академических институтов.

Иоффе, похоже, ожидал изъявлений восторга. Сам он торжествовал, долгая борьба за самостоятельность Физтеха завершилась победой. Сотрудники порадовались, но не так, как ему хотелось. Они радовались скорей за него, чем за себя, — основные нападки до сих пор рушились на директора, им же под его мощной защитой жилось довольно вольготно.

Иоффе отпустил всех, кроме Курчатова. Новое положение Физтеха создавало особые условия для лаборатории ядра. Разговор предстоял щекотливый, мягкий Иоффе затруднялся начать его прямо. Он молча протянул Курчатову два листочка.

Курчатов нахмурился. Он не хотел показывать Иоффе, что обижен, но совладать с лицом не мог. Членов Президиума Академии наук информировали, что на циклотроне РИАНа работала бригада в составе А. И. Алиханова, И. В. Курчатова (бригадир), Л. В. Мысовского, инженеров Д. Г. Алхазова, К. А. Бриземейстера, П. И. Мостицкого. В списке многочисленных работ, произведенных на циклотроне, упоминалось поглощение медленных нейтронов в диспрозии, изученное И. И. Гуревичем и М. Г. Мещеряковым, и исследование быстрых нейтронов, проделанное Н. А. Перфиловым.

А второй листочек содержал постановление Президиума академии по докладу академика В. Г. Хлопина, утвержденного недавно директором РИАНа, после того как Вернадский отказался от этой должности — из-за его нездоровья и жизни в Москве она была чисто формальной. Курчатов читал: «Решено реорганизовать Радиевый институт Академии наук СССР с тем, чтобы основное, ведущее направление его тематики определялось химическим отделом института. На физический отдел института возложено решение задач и исследовательская работа по естественной и искусственной радиоактивности. Впредь до постройки нового циклотрона в Москве президиум признал необходимым использовать установки Радиевого института для подготовки кадров и предварительных исследований». Там же сообщалось, что Президиум, создал постоянную комиссию по атомному ядру при физико-математическом отделении Академии наук СССР в составе: С. И. Вавилов — председатель, члены — Иоффе А. Ф., Франк И. М., Алиханов А. И., Курчатов И. В., Шпетный А. И. и Векслер В. И.

— Поздравляю с избранием в члены ядерной комиссии, Игорь Васильевич — В голосе Иоффе слышалась ирония. — Сперва ударили, потом погладили. Все-таки компенсация.

— Нет. Не получается компенсации! — Курчатов раздраженно покачал головой. — Получается по Шиллеру: мавр сделал свое дело, мавр может уходить!

Иоффе сочувственно улыбался. Он никогда не одобрял «двухстулья» Курчатова. Но с его удивительной работоспособностью нельзя было не считаться — ни одна из работ в Физтехе не страдала от того, что половину времени Курчатов отдавал Радиевому институту. Скверно было лишь то, что реорганизацию в своем институте Хлопин задумал произвести, когда единственный в стране циклотрон был отчаянно нужен физикам.

— Мое мнение — пришла пора вам с Радиевым распрощаться, — сказал Иоффе. — Имею в виду административные должности, а не научную кооперацию. Став полновластным хозяином института, Хлопин твердо проведет свою линию на главенство в нем химиков. Новая метла чисто метет, а эта метла к тому же — жесткая…

— Подумаю.

— Подумайте. Семинар сегодня будет?

— Конечно. Обсуждаем работы Френкеля и Флерова с Русиновым.

Четверговые семинары в Физтехе всегда привлекали много слушателей. Когда же главной темой стало деление урана, в аудиторию набивалось столько, что опоздавшим приходилось стоять. Курчатов, заняв председательское место, обвел глазами аудиторию. Впереди сидели Иоффе, Алиханов, Кобеко, Арцимович, Александров, Френкель — все видные ученые Физтеха; за ними компактная группка — Харитон, Зельдович, Щелкин, Рогинский, Семенов — это были из химико-физического, а за ними радиохимики — Петржак, Мещеряков, пышноволосый Гуревич, частый докладчик на семинаре. Курчатов кивнул головой главному инженеру «Электросилы» Ефремову — этот круглолицый, с усиками, улыбающийся человек, профессор электротехники, пришел разобраться, чего физики ожидают от конструируемых у него машин.

— Поговорим о гипотезе деления тяжелых ядер, предложенной Яковом Ильичом, — объявил Курчатов.

Время, когда на семинарах физиков главенствовали теоретики, давно прошло. Ландау, покинув Харьков, предпочел Ленинграду Москву. Иваненко переселился в Томск, Бронштейна не было, Померанчук определился к Ландау в Институт физических проблем, туда же собирались и молодые теоретики Мигдал и Смородинский. Но Френкель с прежней энергией разрабатывал сложные проблемы физики. И созданная им модель деления урана породила сенсацию.

Сенсацией была не сама теория, а наглядность модели, до того зрительно яркая, что ее можно было изобразить рисунком. Френкель видел природу в образах, он, мастерски оперируя вычислениями, предпочитал формулам картины. Теоретиков, считавших, что природа выражает себя лишь языком матриц и интегралов, временами раздражала почти поэтическая наглядность мышления Френкеля, но и они не отрицали, что его модельные теории хорошо согласуются с опытом. Водя мелком по доске, Френкель рисовал ядро тяжелого элемента — что-то вроде обычной капли, только образованной смесью протонов с нейтронами. Силы, стягивающие эту смесь в шарик, были похожи на те, что образуют поверхностное натяжение в любой жидкой капле, только в миллионы раз более сильные, — они-то и определяли крепость ядра. Когда в такое ядро-каплю врывается посторонний нейтрон, оно начинает колебаться, растягиваться, где-то посередине образуется перетяжка, ядро уподобляется пульсирующей гантели, перетяжка рвется — ядро распадается на две половинки, на два новых элемента, только уже среднего веса. А так как в тяжелом ядре избыток нейтронов, то они тоже выбрасываются наружу. Деление — свойство тяжелых ядер, только они образуют неустойчивую ядерную каплю: для сконструирования тяжелого ядра нужно много нейтронов и протонов.

— Теперь послушаем, как мы обнаружили вторичные нейтроны, — Курчатов попросил Флерова приступить к докладу.

В этот вечер семинар затянулся допоздна. Физики не торопились расходиться. Флеров и Русинов описывали факты, не предлагая далеких выводов. Слушатели делали их сами. Выводы ошеломляли, их масштабность была фантастична!

Уже после семинара обсуждение продолжалось в узком кругу. Курчатова забрасывали вопросами. Ядерные реакции идут с колоссальной быстротой. Но ведь тогда цепная реакция деления урана — взрыв!

Курчатов пожал плечами. Конечно! Жолио так и назвал свое второе сообщение: «Испускание нейтронов при ядерном взрыве урана». Что, собственно, товарищей смущает? Товарищей волновало, что ядерный взрыв не будет похож на обычный. При обычном взрыве выделяется не больше энергии, чем при горении угля, даже меньше, но выделяется значительно быстрей, отсюда и разрушительная сила. А при распаде урана энергия в миллионы раз больше. Жолио говорил о взрыве одного ядра, а если взорвется кусок урана, содержащий миллиарды миллиардов ядер? Силу разрушения такого взрыва и вообразить себе невозможно!

— Что-то мы недооцениваем или чего-то не знаем, — задумчиво сказал Курчатов. — Главная предпосылка цепи — появление вторичных нейтронов — обнаружена. Но в экспериментах Флерова и Русинова нет даже намека на цепь… Почему? Очередная загадка! И еще одно — взрывная реакция может быть использована в военных целях.

Возражения не развеяли тревоги. Жолио четыре года назад говорил, что взрывные превращения ядер могут уничтожить всю планету, если охватят большое количество элементов. Тогда это казалось фантастикой. А если это — пророчество? Фашизм ведет мир к истребительной войне. Деление урана открыто в Берлине, не надо об этом забывать. Из Германии масса талантливых физиков бежала, но и многие остались. Кто даст гарантию, что все они сейчас не нацелены на создание ядерной взрывчатки?.. Ни Курчатов, ни его друзья не знали в тот апрельский день, что не их одних пугала грозная перспектива военного применения урана. Ровно за две недели до этого физики-антифашисты, эмигрировавшие в Америку, обратились к французам с предложением прекратить публикации по делению ядер. Стремительность, с какой Жолио вмешался в урановое соревнование, сама по себе была естественна. Но первые же статьи, посланные им в печать, привели их в ужас. Сперва Силард, потом Вайскопф просили французов подумать о военном резонансе их работ. В страстной телеграмме из ста слов Виктор Вайскопф указывал Жолио, что Гитлер может употребить во зло их открытие. Вайскопф выполнял обещание, которое шесть лет назад давал в Ленинграде, — предупреждал со всей строгостью и со всей честностью о моральной ответственности ученого за свои работы…

Курчатов всегда засыпал, чуть голова касалась подушки. В эту ночь он долго не мог уснуть. Тревожная беседа породила тревожные мысли и видения. Это не был кошмарный сон, это была бессонница, расцвеченная кошмарами.