12. Бесславный финал

С приближением лета деревья и травы в церковном дворике соперничали друг с другом за внимание местных жителей и прохожих, выставляя напоказ цвета и запахи. Группы туристов, в основном американских, стали регулярно наведываться на нашу улочку. Многие из них прижимали носы к нашим окнам, пытаясь сквозь тюль рассмотреть наш эксцентричный интерьер. Некоторые из них не были восприимчивы к окружающей их красоте; один мальчик громко сказал своим родителям: «Ой, мама, не хотел бы я жить здесь: Святой Дух может явиться и забрать нас!» Я тоже не могла позволить себе долго наслаждаться красотой природы. Кроме короткого перерыва на празднование получения Стивеном ученой степени в марте, все мое время до последней минутки было отдано повторению пройденного материала – в библиотеке моего колледжа в Лондоне в течение недели, в Кембридже на чердаке в окружении книг в выходные, а также в Сент-Олбансе, куда мы приехали к родителям мирно отметить Пасху.

В день визита мать Стивена очень определенно дала мне понять, что Филиппа хочет видеть одного Стивена – без меня, – добавив, что никто из Хокингов, включая Филиппу, не имеет ничего против «этой истории между тобой и Стивеном» (видимо, имелся в виду наш брак).

Семейство Хокингов, напротив, было на взводе. Младшую сестру Стивена Филиппу недавно положили в больницу в Оксфорде по неизвестной мне причине. Я разделяла беспокойство Стивена о ней и хотела навестить ее, наивно надеясь на то, что наконец-то мы с ней сможем уладить одно из тех туманных недоразумений, которое не давало нам подружиться в новом семейном статусе. Я любила Стивена, хотела наладить отношения с его семьей, находить в них приятные стороны и, в свою очередь, нравиться им и не понимала, почему у меня не складываются отношения с его сестрой. Однако в день визита мать Стивена очень определенно дала мне понять, что Филиппа хочет видеть одного Стивена – без меня, – добавив, что никто из Хокингов, включая Филиппу, не имеет ничего против «этой истории между тобой и Стивеном» (видимо, имелся в виду наш брак). Поскольку Стивен не сделал никаких усилий для того, чтобы смягчить резкость матери, я готова была ретироваться в родительский дом и там разрыдаться, но старый «Форд-Зафира» не захотел заводиться, и я внезапно обнаружила, что везу Изабель и Стивена в Оксфорд в нашем «Мини».

Мои спутники отправились в больницу, а я провела несколько часов в комнате ожидания, повторяя великую средневековую эпическую поэму El Cantarde M?o Cid[59], повествующую о деяниях героя в изгнании. Время пролетело незаметно, так как я углубилась в тонкую психологическую подоплеку поэмы конца XII века, в которой искусно переплетались две темы: общественная репутация неуязвимого воина и личные чувства любящего мужа и отца. Когда Сид отправляется в изгнание, поэт уподобляет его разлуку с семьей «вырыванию ногтя из плоти». Далее поэт описывает многочисленные попытки вышеозначенного героя проявить щедрость и поддержку в отношении трусливых зятьев, которые превратно понимают его намерения и ополчаются против него. Этот эпос, подобно шепоту веков, повествует о сложности и непредсказуемости человеческой психики. Даже в XII веке мучительный разрыв между общественным мнением и частной жизнью представлялся неотъемлемым человеческим противоречием.

По возвращении из Оксфорда никто и не вспомнил об утреннем эпизоде. Согласно семейной традиции, его замели под ковер вместе с другими пыльными остатками психологических и эмоциональных травм как несущественный и не стоящий внимания в той разреженной атмосфере, где эмоциональные проблемы никогда не обсуждались из-за угрозы, какую они представляли для ясности ума. Поэтому меня удивило то, что перед началом выпускных экзаменов я получила письмо от Филиппы, на котором ее мелким почерком было написано мое имя. Она писала, что сожалеет о наших размолвках и надеется улучшить отношения в будущем, заверяя меня в своем уважении к моему «желанию любить Стивена». Хотя я с готовностью приняла эту оливковую ветвь, меня смутила эта фраза; моя мама также была озадачена, когда несколько месяцев назад пошел слух, что Хокинги думают о переезде в Кембридж для того, чтобы у Стивена был там дом. «Они что, думают, что ваш брак продлится недолго?» – негодовала она. Меня приводили в замешательство все эти недомолвки; я не понимала, почему семья Стивена ставит палки в колеса нашим отношениям и нашему счастью, в особенности принимая во внимание то, насколько он зависит от меня во всех бытовых вопросах.

Вопреки всем сомнениям, в неделю, предшествовавшую выпускным экзаменам, мы были близки как никогда. Стивен приехал в Лондон, чтобы морально поддержать меня, и жил со мной в моей комнатке на чердаке, прорабатывая теоремы сингулярности и иногда окунаясь в переводы великих испанских художественных произведений, среди которых была «Селестина» Фернандо де Рохаса – непритязательный прототип «Ромео и Джульетты», главная героиня которого, старая сводница Селестина, является одним из наиболее забавных персонажей средневековой испанской литературы. Я же каждое утро отправлялась в экзаменационный зал. Вечером мы со Стивеном ехали в Хемпстед-Хит[60] или в сады Кенвуд-хаус[61], ища спасения от последствий зимы – нервного истощения и умственного застоя. Мы заходили в гости к моей обожаемой тете Эффи, неотразимой как никогда в свои шестьдесят с хвостиком, все еще живущей в одиночестве в своем большом доме на Тафнел-парк. К концу недели я уже начала привыкать к такому ритму – но экзамены уже почти закончились. В тот момент я почувствовала не облегчение, а катастрофический упадок сил. Темы, которые я повторяла, уже ускользали из памяти; точно так же ускользала от меня и степень бакалавра с отличием, которой, как я знала, ожидают от любого носящего фамилию Хокинг.

С последним росчерком пера на последней странице экзаменационных бланков я навсегда распрощалась со студенчеством. Пластинка «Битлз» «Револьвер», подаренная Стивеном на мой день рождения, казалась грустным анахронизмом. Не было ни праздника, ни гостей; лишь несколько торопливых прощаний, и я окончательно вступила в новый этап жизни, села на водительское сиденье и поехала вместе со Стивеном за Роджером Пенроузом, который пригласил нас на обед в свой дом в Стэнморе. Мы остановились на парковке станции Стэнмор, где стояла его машина, старый голубой «Фольксваген». Роджера ничуть не смутило то, что все четыре шины оказались сдутыми: он заглянул в ближайший гараж и подкачал их. Мы вместе подъехали к его одноэтажному дому в конце улицы, вдали от особняков биржевых маклеров, где нас с радостью приветствовала Джоан и их сынишки, Кристофер и Тоби – тот самый младенец, которого она держала на руках в Корнелле прошлым летом. Сейчас ему было уже полтора года, он передвигался самостоятельно и заразительно выражал свою joie de vivre[62], на полном ходу пересекая гостиную с бисквитом в руке, в результате чего за ним оставалась дорожка из крошек на темно-синем ковре. Потом он решил покорить кресло: залезал на его подлокотник и спрыгивал, приговаривая: «Не делай так, не делай так!» Нимало не тронутые всеми этими милыми проделками, Роджер и Стивен завели неотвратимую дискуссию о роли физики в математике.

Я не понимала, почему семья Стивена ставит палки в колеса нашим отношениям и нашему счастью, в особенности принимая во внимание то, насколько он зависит от меня во всех бытовых вопросах.

Результаты выпускных экзаменов, как я и ожидала, оказались не блестящими, но вполне удовлетворительными: я могла начинать работать над диссертацией на соискание ученой степени. Судя по моим наблюдениям за жизнью Кембриджа, роль жены и, возможно, матери, была бы для меня билетом в один конец к полному фиаско в общественной жизни; я знала, что с самого начала должна утвердить себя как личность. Хотя в то время уже существовал ряд инициатив, облегчающих поступление женщин в наиболее прогрессивные из колледжей, в Кембридже было достаточно образованных, но несчастливых жен, чьи таланты оставались без внимания, чему способствовала система, отказывающая женам и матерям в собственной интеллектуальной идентичности.

Мои еженедельные мытарства в Лондон подошли к концу как раз вовремя: Стивену все чаще требовалась моя помощь. Так как ему теперь приходилось опираться на мою руку при любом перемещении вне дома, по утрам я отводила его на кафедру, днем забирала домой, чтобы накормить обедом, который, как и каждый прием пищи, должен был состоять из мяса и двух овощей, чтобы утолить его зверский голод, отводила обратно и забирала домой вечером. Все мысли о дипломатической карьере давно уже стали наследием прошлого; но мне было отказано в любой, пусть даже самой простой работе; я не могла позволить себе даже курсы повышения квалификации, так как мое присутствие постоянно требовалось в замкнутой цепочке: кафедра прикладной математики – Литл-Сент-Мэри – кухня. Написание диссертации показалось мне идеальным вариантом. Я могла легко подогнать свои занятия в университетской библиотеке и дома к графику Стивена. К тому же я имела право на студенческую субсидию, что оказалось для меня приятной неожиданностью.

Теперь Стивену приходилось опираться на мою руку при любом перемещении вне дома.

Литература средневекового периода казалась мне привлекательным предметом исследования, но наши обстоятельства не позволили бы мне ездить в отдаленные библиотеки в поисках пыльных манускриптов, поэтому я не могла надеяться на то, чтобы подготовить к печати до сей поры неизвестный текст. Мое исследование должно было стать критическим эссе на основе уже опубликованных текстов, в которых я не испытывала недостатка – к моим услугам была Кембриджская библиотека. Я решила, что останусь в аспирантуре Лон донского университета, так как в Кембридже диссертации требовалось сдавать в установленный срок, равный трем годам, а в Лондоне таких ограничений не ставили, что было мне на руку: вряд ли я смогла бы полностью посвятить себя написанию исследования.

Мы гармонично уживались в быту и работе, поддерживали друг друга, проявляли интерес к занятиям друг друга, несмотря на значительную дистанцию между нашими областями науки, попытки расстроить наш брак и неизбежное ухудшение состояния здоровья Стивена.

Я не сразу взялась за проработку выбранной мной темы, которой стала средневековая лирическая поэзия Пиренейского полуострова. Благодаря находке Стивена возникла другая тема, избранная в качестве предмета предварительной исследовательской работы. В результате чтения «Селестины» во время моих экзаменов Стивену в голову пришла отличная идея, которую он изложил мне по дороге в Кембридж по окончании экзаменационной недели. Он спросил меня, не задумывалась ли я над тем, что трагическая концовка романа с сопутствующим ей отчаянием и разрушением была предрешена в тот момент, когда старая шельма Селестина отвергла любовь второстепенного персонажа Пармено, юноши, у которого сформировался по отношению к ней материнский комплекс[63]. Идея была захватывающая и вызвала восторженное одобрение у моего научного руководителя; каково же было его изумление, когда я призналась, что идея принадлежит Стивену. Меня тоже поразили его аналитические способности и изобретательность: он с легкостью мог сосредоточиться на главном в любой научной сфере, в том числе в той, которой занималась я. Моя задача была сформулирована следующим образом: исследовать и развить его идею и обосновать справедливость применения концепции Фрейда в тексте, датированном 1499 годом. Больше всего в этом начинании меня радовало то, что оно явилось результатом успешности наших отношений: мы гармонично уживались в быту и работе, поддерживали друг друга, проявляли интерес к занятиям друг друга, несмотря на значительную дистанцию между нашими областями науки, попытки расстроить наш брак и неизбежное ухудшение состояния здоровья Стивена. Мы были очень счастливы. Мы оба черпали уверенность и мужество во взаимной преданности и доверии друг другу. Затем, ранней осенью, мы выяснили, что у нас будет ребенок.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.