3. Сферы небесные

Хотя тактически мне было удобнее числиться в Лондонском университете, в реальности это означало, что в Кембридже я была изолирована от других учащихся. Семинары и занятия с моим научным руководителем Аленом Дейермондом давали мне очень много, но я не могла часто выбираться туда. В Кембридже я пользовалась библиотекой и писала диссертацию, но мне было не с кем обсудить мое исследование. Благодаря доктору Дороти Нидхэм я стала аффилированным членом колледжа Люси Кавендиш, недавно основанного академического общества для учащихся женщин старше двадцати одного года. Посредством безупречной организации (покормить, искупать и уложить Роберта в кроватку; приготовить ужин для Стивена и оставить на столе) я могла пару раз за семестр выбираться на праздничные ужины колледжа Люси Кавендиш, проходившие в Колледже Черчилля.

Решение проблемы, связанной с академической изоляцией, нашлось самым неожиданным образом – через друга Роберта, Иниго Шаффера. На первом дне рождения Иниго присутствовала жизнерадостная шестилетняя девочка с каштановыми волосами и в огромных зеркальных солнечных очках по имени Крессида Дронке. Она поразила публику, состоящую из маленьких мальчиков и их рукоплещущих мамаш, длинным и обстоятельным пересказом спектакля «Ромео и Джульетта», на который ее недавно сводили родители. В столь раннем приобщении к Шекспиру не было ничего удивительного: Крессида являлась заядлой театралкой с младенческих лет.

Я уже слышала о Питере Дронке, преподавателе по средневековой латыни; его считали одним из самых интеллектуально одаренных профессоров Кембриджа. Помимо средневековой латыни, Питера интересовал целый диапазон вопросов, связанных с литературой Средневековья, включая предмет моего исследования. Случайная встреча на детском дне рождения привела к тому, что у меня появился неофициальный, суррогатный научный руководитель в Кембридже. Питер был всегда готов поделиться своими обширными познаниями и предложить полезные находки и ссылки, а также конструктивную критику, а его жена Урсула, изучающая древненорвежские и исландские саги, постоянно поддерживала меня в научных поисках. Еще одним неоспоримым преимуществом встречи с Питером и Урсулой стало их приглашение на закрытые неформальные семинары, которые они проводили у себя дома по четвергам. Только Питер действительно владел теми зачастую трудными для понимания темами, которые обсуждались на семинарах, поскольку их предмет был невероятно эклектичным: актуальные исследования литературы позднего классицизма и Средневековья в европейском масштабе. Мы, студенты, почтительно сидели на горчичного цвета ковре, находясь буквально у ног одного из величайших ученых современности.

Меня поразило и порадовало то, насколько эти семинары объединили в моем сознании литературоведение и космологию, пусть средневековую. Неизбежно наши дискуссии возвращались к интеллектуальной волне XII века, исходившей от школы Шартрского собора в Париже. В соответствии с ее воззрениями, Бога, Вселенную и человечество можно познать при помощи цифр, весов и геометрических систем, что в мгновение ока превратило теологию в математику. Новые университеты Парижа и Оксфорда находились у истоков продолжительных и насыщенных интеллектуальных дебатов, в процессе которых лучшие ученые и теологи состязались в познании природы Бога и созидания, а также истории происхождения Вселенной. Стремительный ренессанс XII века произошел во многом благодаря революционным идеям, зародившимся в Испании: в 1085 году крестоносцы отвоевали Толедо у мавров, и этот город стал средоточием культур и языков, одним из богатейших культурных центров Европы и известной школой перевода, сохранившей неоценимое наследие арабской литературной традиции и предположительно утраченные произведения античной классики.

В XIII веке король Кастилии Альфонсо Мудрый способствовал укреплению репутации Толедо в качестве крупного центра науки и перевода тем, что сам участвовал в научной деятельности, пропагандируя использование испанского языка, а не латыни для составления документов, а также инициируя различные исторические проекты на этом языке. Переводы, созданные за время его правления, имеют даже большее значение, чем другие проекты Альфонсо. Среди этих переводов – книга об игре в шахматы, научное исследование природы света знаменитого в XI веке арабского ученого Альхазена, закладывающее основы для учения Леонардо да Винчи, созданного им в Северной Италии в XV веке, а также «Альмагест», классический труд Птолемея, александрийского математика и астронома, жившего во II веке нашей эры.

«Альмагест», написанный на греческом языке, существовал только в арабской версии, пока Альфонсо не заказал его перевод в Толедо. Космологическая модель Вселенной Птолемея основывается на концепции Аристотеля и состоит из неподвижной Земли, вокруг которой вращаются Солнце, Луна, планеты и звезды. В геоцентрической модели Птолемея Земля покоится в центре Вселенной, а небесные тела – звезды, Солнце, Луна и планеты – двигаются по своим орбитам, расположенным на отдельных стационарных сферах. Система эпициклов, согласно которой планеты движутся каждая по своему кругу, а центр, в свою очередь, движется по малому кругу, объясняет видимую неравномерность движения небесных тел. Вокруг сферы Сатурна находится сфера, на которой неподвижные относительно нее звезды перемещаются по небу, а за ее пределами существует перводвигатель, загадочная божественная сила, приводящая в движение все сферы. Слаженное циркулярное движение планет по своим орбитам создает музыку сфер, небесную гармонию. Модель Птолемея не совпадала с библейской картиной Вселенной, согласно которой существуют небеса, плоская земля и ад под ее поверхностью, но поскольку ее можно было адаптировать к традиционной картине (Бог на небесах, ад в глубинах земли), она стала догмой христианского вероучения до тех пор, пока ее не поставил под сомнение польский астроном Коперник в XVI веке. Для христианской церкви наиболее важным следствием геоцентрической модели было то, что человек, обитающий на Земле, находился в центре Вселенной и что божественное внимание было сосредоточено исключительно на нем и его поведении.

Стивен посетил один из семинаров по ранней космологии в гостиной Дронке в обществе коллеги с кафедры, Найджела Вайсса, чья жена Джуди регулярно посещала их дом. Оба ученых вынуждены были согласиться с тем, что мышление философов XII века, среди которых были Тьерри Шартрский и Алан Лилльский, и XIII столетия – Роберта Гроссетеста и Роджера Бэкона – отличалось поразительной дальновидностью, точностью и наблюдательностью. Среди философов была и женщина, высокообразованная аббатисса Хильдегарда Бингенская, предложившая собственную версию космологии, в которой Вселенная имеет форму яйца. Хильдегарда Бингенская во многом опережала свое время. Она не только занималась космологией, но и считала, что роль женщины – исправлять социальные и религиозные промахи, совершенные мужчинами из-за их слабости; она предложила другим женщинам следовать своему примеру и предпринимать миссионерские походы вдоль Рейна, читая проповеди, уличая еретиков и устраняя социальную несправедливость.

Во время этих семинаров, в частности того, который посетили Стивен и Найджел Вайсс, у меня возникло несколько забавных аналогий. Больше всего мне бросилось в глаза то, что во второй половине ХХ века положение женщины в обществе, как оказалось, не очень-то изменилось по сравнению с веком XII, несмотря на деятельность Хильдегарды, неоднократно подтверждавшей потенциал и способности женщин. Что касается космологии, меня поразила мысль о том, что, несмотря на революционный научный прогресс XX века, некоторые концептуальные связи с прежними теориями сохранились до сих пор. Система Птолемея, легко принятая в XIII веке, но затем уступившая место гелиоцентрической системе Коперника, все еще, как ни странно, не сдавала свои позиции в том, что касается одного из космологических принципов XII века: антропного принципа.

Этот принцип был предметом многочисленных споров, которые Стивен в то время – в конце шестидесятых – начале семидесятых – вел с Брэндоном Картером, обычно в субботу после обеда, когда мы уезжали из Кембриджа в пасторальный рай деревенского коттеджа, который купили и отреставрировали недавно сыгравшие свадьбу Брэндон и его жена-бельгийка Люсетт. Мы с Люсетт подолгу гуляли с Робертом в поле, разговаривая по-французски о наших любимых авторах, художниках и композиторах, готовили чай и ужин, а в это время Брэндон и Стивен вели напряженную интеллектуальную схватку по поводу подробностей принципа, в которой ни один из них не уступал ни на йоту.

Антропный принцип, насколько я поняла из объяснений Стивена в те редкие минуты, когда мне удавалось поприсутствовать на обсуждении его работы, поразил меня концептуальной близостью со средневековой Вселенной. В средневековой Вселенной Птолемея человек ставится в центр мироздания антропным принципом, точнее, его «сильной» версией. Сторонники сильной версии антропного принципа утверждают, что Вселенная, в которой существуем мы, является единственно возможным вариантом Вселенной, в которой мы могли бы существовать, поскольку со времени Большого взрыва, случившегося пятнадцать тысяч миллионов лет назад, она расширялась в соответствии с заданными условиями, часто подразумевающими маловероятные химические совпадения и очень тонкие физические подстройки, необходимые для возникновения разумной жизни. Разумная жизнь, в свою очередь, могла бы задать вопрос: почему наша Вселенная такова, какой мы ее наблюдаем, но такой вопрос представлял бы собой тавтологию, поскольку ответ на нее следующий: если бы Вселенная была хоть в чем-то иной, то не существовало бы разумной жизни, способной задать такой вопрос. Таким образом, можно сказать, что человечество до сих пор занимает особое место в центре Вселенной, как и в системе Птолемея. Если для средневекового человека такое особое место служило подтверждением связи между человечеством и Создателем, то современные ученые посмеиваются над такими коннотациями антропного принципа.

Хотя современная Вселенная уж точно не отягощена средневековыми концепциями рая и ада, тем не менее она представляет собой гораздо более враждебную среду по сравнению с безупречно обустроенным средневековым космосом: чего стоят одни только перепады температур и пугающая протяженность пространства и времени, в которой человеческая раса чувствует себя столь одинокой. В 1968 году на какой-то момент всем показалось, что мы все-таки не одни в бесконечных просторах Вселенной. Зайдя февральским днем на кафедру, я обнаружила, что вся преподавательская гудит от волнения. Аспирантка по радиоастрономии Джоселин Белл и ее научный руководитель Энтони Хьюиш обнаружили исходящий из космоса радиосигнал, выдающий периодические импульсы, при помощи цепочки радиотелескопов, установленных на станции Лордз-Бридж, законсервированной ветке железной дороги Кембридж – Оксфорд, приблизительно в трех милях от Кембриджа. Возможно, эти сигналы и были предвестником первого контакта с инопланетной цивилизацией – маленькими зелеными человечками? В шутку источник радиоволн сразу окрестили LGM[79]. Волнение сразу стихло, как только стало известно, что сигнал исходит от нейтронной звезды, крохотного звездного обломка размером около тридцати километров в поперечнике, имеющего невероятную плотность в сотни миллионов тонн на кубический сантиметр. На нейтронных звездах никакой жизни быть не могло.

Антропный принцип действительно косвенным образом объединял космологию ХХ века с Птолемеевой системой, что заставляло современных ученых с уважением относиться к ученым XII века, работавшим в Оксфорде, Шартре и даже Бингенена-Рейне. Однако семинары Дронке помогли мне понять, насколько иначе современный подход трактует вопрос о личности Создателя. В XII веке главной целью философов было объяснение существования Бога путем открытия всеобщих научных законов, что объединило бы образ Создателя и научное многообразие всего сущего. Для этого Алан Лилльский предпринял попытку реконструкции теологии в качестве математической дисциплины, а шартрский ученый Никола Амьенский хотел скрестить теологию с Эвклидовой геометрией, используя геометрические символы для объяснения смысла Троицы. Какими бы эксцентричными ни казались эти попытки в наши дни, они были вызваны искренним желанием привнести научную объективность в теологическое учение, исследовать и объяснить тайну божественного начала с помощью цифр и математических структур.

Напротив, интеллектуальные наследники этих ученых восемьсот с лишним лет спустя стремились как можно дальше развести науку и религию и исключить Бога из уравнения создания Вселенной. Предположение о существовании Создателя было досадным препятствием для атеистической науки, целью которой являлось сведение объяснения происхождения Вселенной к согласованному перечню научных законов, выраженных уравнениями и символами. Для непосвященных эти уравнения и символы представляли гораздо б?льшую загадку, чем концепция Бога как перводвигателя и мотивирующей силы созидания.

Как ни странно, для банды посвященных счастливчиков эти уравнения обладали волшебной, ошеломительной математической красотой. Это откровение, описывающее тайные чудеса Вселенной, могло бы считаться современной версией платоновского возвышенного мира идей-форм. В V веке до нашей эры Платон, учитель Аристотеля и крупный авторитет средневековой науки, выдвинул теорию существования совершенного мира идей, не связанных с чувственным восприятием и различимых только при помощи ума. Каждая совершенная идея имеет свое отражение в материальном, подверженном разрушению, несовершенном мире, который представляет собой наша земля. Почтение, с каким современные ученые относятся к математике Вселенной, свидетельствует о сходном восприятии высшего совершенства, но, к сожалению, такое восприятие недоступно тем, кому не знаком математический жаргон, а уравнения не поддаются пониманию. Еще одной проблемой, являющейся прямым следствием одержимости математикой, у этих ученых было неприятие веры в персонифицированного Бога. Если при помощи своих расчетов они вытесняли Создателя из схемы бытия, логично было заключить, что и никакой другой роли в физической Вселенной ему не доставалось.

В 1968 году на какой-то момент всем показалось, что мы все-таки не одни в бесконечных просторах Вселенной.

Перед лицом догматичных рациональных аргументов не было смысла поднимать вопросы духовности и религиозной веры, души и Бога, готового страдать во благо человечества, – вопросы, полностью противоречащие эгоцентризму генетической теории. Проблемы морали, совести, ценности искусства лучше было вообще не затрагивать, если только они, в свою очередь, не становились добычей позитивистского подхода. Все еще бунтуя против организованной религиозной практики моего детства, я не посещала ни одну из церквей на нашей улице регулярно; но я искала соприкосновения с божественным в садике Литл-Сент-Мэри, где Тельма Тэтчер отдала в мое попечение полоску земли вдоль парапета, как раз напротив окон нашего дома. Там, под плетистыми розами, я могла в свое удовольствие сажать, полоть, рыхлить и окучивать луковицы для весны и розовые кусты для лета, размышляя о загадках, теориях и реальности. Я работала, а Роберт и Иниго играли, бегая по извилистым дорожкам и взбираясь на поросшие мхом могильные камни. Старинный священный сад оживал, наполненный музыкой их звонких детских голосов, а на нашей полоске земли расцветали бело-розовые пятнистые розы, подаренные мне Стивеном на день рождения. Это была знаменитая Rosa gallica[80], названная «розамунди» в честь возлюбленной Генриха II, прекрасной Розамунды.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.