7. Тупик

Осенью 1977 года, воспламененная впечатлениями от поездки по Пиренейскому полуострову, я была намерена взяться за диссертацию с обновленным ви?дением и возрожденной энергией, хотя систематизация материала требовала значительных усилий и времени. Стивен вернулся из Калифорнии с очередным повышением в должности – ему предложили профессуру в области гравитационной физики. Профессура, помимо скромного увеличения зарплаты, предполагала и другие преимущества, в частности признание и уважение в любом обществе – с некоторыми исключениями, и одним из них стала его собственная кафедра. Продвижение Стивена по службе совпало с капитальным ремонтом помещения кафедры. В течение некоторого времени он терпеливо ожидал появления в своем офисе ковра, полагавшегося по статусу только профессорам. Несколько месяцев прождав втуне, он решил поднять животрепещущий вопрос в беседе с главой кафедры, который, выслушав его, брюзгливо отмахнулся. «Только профессорам полагается ковер», – сказал он. «Но я профессор!» – убеждал его Стивен. В конце концов в качестве несколько отсроченного подтверждения его нового статуса профессорский ковер материализовался.

Стивен вернулся из Калифорнии с очередным повышением в должности – ему предложили профессуру в области гравитационной физики.

Помимо ковра, Стивена беспокоило то, что новая должность увеличит дистанцию между ним и его студентами, но его утешал тот факт, что физическая помощь, которую они ему оказывали, сотрет всяческие препятствия между ними, в том числе и робость перед его званием. Властитель многих умов, Стивен содрогался при мысли, что ему нужно будет приспосабливать себя к образу ученого вельможи, возвышающегося над студентами и коллегами. Он предпочитал оставаться вечным юношей с мальчишеской ухмылкой, высмеивающим любой авторитет, в том числе тот, неотъемлемой частью которого он стал.

Мотонейронная болезнь не была побеждена; она все еще прогрессировала, медленно, но неотступно. Для нашей семьи ее следствия были разрушительными, а усилия по борьбе с ней непосильными.

Если в профессиональной сфере физическое состояние Стивена могло приносить некую пользу для его отношений со студентами, то дома его продвижение по службе хотя и обрадовало меня, но создало некоторые дополнительные проблемы, связанные с нашим взаимодействием с людьми в целом; в основном это происходило из-за того, что растущая известность Стивена не соответствовала нашим возможностям. Только ближайшие из наших друзей знали о том, что дома, как и всегда, идет неослабевающая повседневная борьба за его выживание. Несмотря на неумолимый прогресс мотонейронной болезни, Стивен оказался национальной знаменитостью, самым молодым из членов Королевского общества, получил многочисленные награды и медали, стал последователем Эйнштейна и профессором Кембриджского университета. Сама парадоксальность ситуации сделала его лакомым кусочком для средств массовой информации. Не только в глазах широкой общественности, но и начала догадываться я, для собственной семьи его успех был доказательством того, что мотонейронная болезнь побеждена и всем проблемам пришел конец: мы уже не нуждались в помощи. Жестокая ирония заключалась в том, что мы стали невинными жертвами собственного успеха.

Раскол между публичным имиджем и домашней реальностью на деле оказался противоречием между ними. Да, общественные мероприятия, такие как памятное событие в 1978 году, когда Стивен был удостоен почетной докторантуры Оксфордского университета, доставляли нам удовольствие и приносили чувство свершения, но всеобщая известность никак не облегчала нашу повседневную жизнь, в которой нам требовалась помощь, как эмоциональная, так и физическая. Мотонейронная болезнь не была побеждена; она все еще прогрессировала, медленно, но неотступно. Для нашей семьи ее следствия были разрушительными, а усилия по борьбе с ней непосильными. Я больше не могла притворяться, что это лишь незначительное фоновое неудобство, банальное обстоятельство. Болезнь управляла нашими жизнями и жизнями наших детей, несмотря на отчаянные попытки сохранить видимость нормальной семьи.

Роберт, будучи от рождения жизнерадостным мальчиком, постепенно погрузился в себя, а теперь стал настолько замкну тым, что я боялась, не страдает ли он от депрессии, состояния, которое, по словам моего доктора, знакомо и детям. Его единственным развлечением были инструкции по эксплуатации компьютеров. Стивен, изо всех сил стараясь выполнить отцовский долг, купил ему высококачественный игрушечный электропоезд со сложной системой рельсов, с которой Роберт никак не мог разобраться. Даже когда игрушкой занялся его друг детства Иниго, более опытный в управлении электроприборами, наладить поезда так и не удалось, и Роберт быстро у тратил к ним интерес. Кроме Иниго, с которым они учились в разных школах, у Роберта было мало друзей, и он не стремился заводить новых. Было очевидно, что Роберт нуждается в ролевой модели мужского поведения, в человеке, который бы возился и боролся с ним, помог бы ему шагну ть из у траченного детства в юность, не требуя ничего взамен и тем более – помощи в связи с собственными физическими потребностями.

Неудержимо веселая, общительная Люси рано стала проявлять независимость, что позволило ей обзавестись широким кругом друзей, с которыми ей удавалось несколько компенсировать проблемы, связанные с домашней действительностью. С самых первых лет жизни она выплескивала всю свою бурлящую энергию в головокружительном круговороте мероприятий отряда Брауни[130], в соревнованиях по плаванию, лагерях для вожатых, школьных экскурсиях, любительских театральных постановках и концертах в субботнем музыкальном клубе, а также в бесчисленных вечеринках. Ее огромная коллекция мягких игрушек и волшебный мир, придуманный ею и ее подругой Люси Грейс Кэдбери для марионеток Снупи, без сомнения, были средствами, которые она подсознательно использовала для примирения с необычной семейной ситуацией, оставаясь тем не менее очень чувствительной ко всему, что с нами происходило. Благодаря своему возрасту и полу ей удалось избежать того напряжения, которое в полной мере принял на себя Роберт.

«Дорогая моя, – сказала Тельма, опираясь на свой отполированный до блеска обеденный стол и глядя мне прямо в глаза, – не представляю, как ты справляешься, не имея нормальной сексуальной жизни».

Мои родители как могли заполняли пробелы в воспитании детей, забирая их на экскурсии в Лондон, угощая чаем в отеле «Ритц» и водя в театры. Тем не менее в моей жизни существовала огромная брешь, о которой я никому не рассказывала. Тельма Тэтчер была достаточно проницательна и прямолинейна, затронув эту тему в одном из наших разговоров незадолго до ее смерти в 1976 году.

«Дорогая моя, – сказала она, опираясь на свой отполированный до блеска обеденный стол и глядя мне прямо в глаза, – не представляю, как ты справляешься, не имея нормальной сексуальной жизни». Я была настолько ошарашена беспрецедентной откровенностью восьмидесятилетней леди, что в ответ только пожала плечами. Да и я сама не знала ответа на этот вопрос; моя преданность Стивену запрещала мне выносить на обсуждение эту тему, которая между нами была под запретом, как и его болезнь. Не позволив себе довериться Тельме Тэтчер в тот раз, я уже не имела другой возможности. Тем не менее такой разговор с мудрым, достойным доверия человеком был мне очень нужен. Помимо неблагополучия физических аспектов, в наших супружеских отношениях появились оттенки непримиримых разногласий. В интеллектуальном плане Стивен был гигантом, убежденным в собственной непогрешимости, чей гений я уважала; в телесном смысле он стал таким же беззащитным и зависимым, какими были наши дети сразу после рождения. Моя роль при нем сводилась к роли матери новорожденного ребенка, ответственной за все аспекты его бытия, включая внешний вид. От медсестры меня отличало лишь то, что я отказывалась ставить уколы или проводить иные медицинские процедуры, которым была не обучена. Проблемы усугублялись нежеланием Стивена их обсуждать. Такая возможность стала бы краеугольным камнем нашей стратегии по борьбе с болезнью: свободно обсуждая проблему, мы могли бы бороться с ней плечом к плечу, поддерживая друг друга и справляясь со всеми трудностями. Отсутствие общения стало отчуждающим фактором, построившим между нами стену обиды и непонимания.

В очередной раз я обратила взгляд к окружающему миру в поиске похожих ситуаций, дружеских советов или хотя бы крохи утешения. Надежда посетила меня на заседании колледжа Люси Кавендиш вскоре после отставки Кейт Бертрам, устроенном в честь самопрезентации нового президента на торжественном ужине. Событие было настолько выдающимся для этого колледжа, что я, несмотря на собственные сомнения в моей академической пригодности, решила его посетить. После ужина новый президент поднялась на ноги и пересказала события своей жизни и то, как сложилась ее академическая карьера. На мои глаза навернулись слезы, когда она поведала о своем браке: ее муж, как и мой, страдал от неизлечимой болезни, сделавшей его инвалидом. На какое-то время мне показалось, что я нашла того человека, с которым смогу говорить не стесняясь, которого не обманет разукрашенный и уже шаткий фасад, скрывающий усталость и отчаяние. К моему замешательству, затем она во всеуслышание поведала о выборе, который встал перед ней: больной муж или научная карьера (ей предложили членство в престижном американском колледже). Она выбрала колледж.

Наконец отчаяние вынудило меня со стыдом открыться доктору Свону в обстановке его врачебного кабинета. Хотя его тон был обеспокоенно-беспристрастным, слова оказались такими же честными, как отзыв Тельмы Тэтчер. «Проблемы, с которыми ты столкнулась, Джейн, обычно появляются в старости, – сказал он. – Ирония судьбы заключается в том, что ты – молодая женщина с нормальными потребностями и ожиданиями». Он помолчал. «Все, что я могу тебе посоветовать, – продолжил он, озирая меня поверх очков в золотой оправе, – живи своей жизнью».

Той же осенью в беспрецедентном порыве родственных чувств Филиппа холодно предположила, что мне пора уйти от Стивена. «Поверь, никто не будет тебя винить», – снисходительно добавила она, как если бы такой легковесный совет мог решить все проблемы сразу. Какими бы ни были ее мотивы – а у меня не имелось никаких причин ей доверять, – ее совет поразил меня своей неадекватностью ситуации. Обо мне судили настолько превратно, что, прими я подобное решение, семья Хокинг сразу же с презрением исключила бы меня из своего круга. Тем не менее она не понимала, что оставить Стивена для меня было то же самое, что оставить собственного ребенка. Я не могла своими руками разрушить семью, которую я создала силой своего оптимизма. Это одним ударом уничтожило бы как единственное достижение в моей жизни, так и меня саму.

Притворяться, что мне никогда не нравились другие мужчины, было бы бессмысленно; тем не менее я никогда не заводила любовника и моим единственным мужчиной оставался Стивен. Притяжение к другим мужчинам было преходящим и состояло исключительно в однократном обмене взглядами. Да и в любом случае с тех пор я уже давно утратила чувство собственной индивидуальности и не ощущала себя привлекательной и желанной молодой женщиной. Я ощущала себя частью брака, и этот брак из первоначального союза между двумя людьми превратился в обширную социальную сеть, подобно саду, полному разнообразных растений и цветов. К нашему браку теперь относились не только дети, но и бабушки и дедушки, верные друзья, студенты и коллеги. Центральным деревом в этом саду был дом, который я создавала в течение многих лет, сначала на Литл-Сент-Мэри, потом в Пасадене и, наконец, на Вест-роуд. Отношения, с которых все началось, теперь представляли собой лишь часть этой сложной разветвленной системы, и хотя эти отношения уже не являлись прежними, сам брак был гораздо важнее, превыше личных потребностей двух людей, когда-то вступивших в него. От меня осталась лишь хрупкая пустая скорлупка, одинокая и уязвимая; только мысль о детях удерживала меня от желания утопиться в реке; я молила о помощи с отчаянной настойчивостью потенциальной самоубийцы. Ситуация была настолько тупиковая, что я сомневалась в способности самого Бога, кем бы и где бы он ни был, найти выход из нее (если он слышал мои молитвы). Но выход требовалось отыскать, если нашей семье суждено было выжить, если Стивену суждено было продолжать работать и жить в собственном доме, а мне – оставаться в своем уме и быть пригодной матерью для детей.

На какое-то время мне показалось, что я нашла того человека, с которым смогу говорить не стесняясь, которого не обманет разукрашенный и уже шаткий фасад, скрывающий усталость и отчаяние.

Мой хороший друг Кэролайн Чемберлен, бывший физиотерапевт Стивена, чувствительная и практичная натура, предложила мне немного отвлечься и начать петь в местном церковном хоре. «Приходи петь в церковь Святого Марка, – сказала она. – Нам нужно усилить сопрано в рождественской службе». Однажды днем в середине декабря мы оставили детей с ее мужем Питером и отправились на генеральную репетицию. В первый раз я пела в настоящем хоре, в отличие от хорового класса в Пасадене, и хотя мой голос в последнее время звучал все лучше, чтение нот с листа и чувство ритма были мне неподвластны, что отрезвляло меня и напоминало о безуспешных попытках работать секретарем. Другие сопрано терпеливо переносили мою музыкальную дислексию, отсчитывая для меня ритм, а молодой дирижер, тонкий и бледный, вежливо скрывал свое отчаяние по поводу гадкого утенка, которого Кэролайн ввела в ряды его святая святых. Тренировка дала свои результаты, поэтому ко времени рождественской службы мое отличие от других было уже не столь вопиющим, и меня пригласили принять участие в пении рождественских гимнов для прихожан.

Притворяться, что мне никогда не нравились другие мужчины, было бы бессмысленно; тем не менее я никогда не заводила любовника и моим единственным мужчиной оставался Стивен.

Люси отправилась на песнопения вместе со мной; она семенила рядом от улицы к улице, от дома к дому. Мы стучались в двери, и нам открывали люди, судя по всему, хорошо знающие членов хора и хормейстера и обрадованные нашим визитом. В этом районе располагалась школа Люси, но кроме школы и магазинов, я ничего тут не знала. Оказалось, что здесь существует тесно взаимодействующее сообщество друзей и соседей, для которых эдвардианская церковь из красного кирпича была объединяющим символом, независимо от регулярности ее посещения.

Темным зимним вечером хормейстер Джонатан Хэльер Джонс шел рядом со мной и Люси, балансируя на краю тротуара, чтобы оградить нас от проезжающих мимо автомобилей. Между нами завязался разговор. Я говорила так свободно, как не говорила много лет; у меня возникло жутковатое ощущение, что я встретила давнего знакомого, как будто смутное воспоминание внезапно выдвинулось на передний план и материализовалось в виде этого незнакомца. Мы говорили о пении, музыке, общих знакомых – их было несколько; о путешествиях, в частности о Польше, где он выступал с университетским камерным хором летом 1976 года. Он рассказал мне о церкви Святого Марка и о необыкновенно увлеченном своим делом, добром приходском священнике Билле Лавлесе, поддержавшем его веру в очень трудный жизненный период. Он не сказал, что это был за период, но я уже знала от Кэролайн о том, что полтора года назад Джанет, жена Джонатана, умерла от лейкемии.

Мы не виделись в течение нескольких недель и снова встретились совершенно случайно. В январе 1978 года во время трехнедельной отлучки Стивена со свитой в Америку я позволила себе мещанское развлечение: отправилась с Найджелом Викенсом и его вокальным классом на концерт известного баритона Бенджамина Люксона в городской ратуше. В переполненном зале я сразу же заметила Джонатана в противоположной части помещения: он был высок, бородат и кудряв и выделялся на общем фоне. Меня удивило то, что в антракте он тоже узнал меня. Я представила его Найджелу. «Какой симпатичный молодой человек!» – сказал Найджел по дороге через Кингс-колледж к Вест-роуд, где была припаркована его машина. Я настороженно согласилась и перевела разговор на другую тему, поинтересовавшись обстоятельствами подготовки Найджела к женитьбе на талантливой американской певице Эми Клор.

В результате этой случайной встречи Джонатан стал приходить к нам в дом учить Люси играть на фортепиано по субботам или воскресеньям, в зависимости от собственной загруженности. Она быстро прониклась к нему симпатией, а его серьезность и нерешительность вскоре исчезли под влиянием ее непосредственности. Сначала он проводил у нас только время урока, затем стал оставаться немного дольше, аккомпанируя мне для песен Шуберта, которые я учила. В это время Стивен то руководил операциями с железной дорогой в комнате Роберта, то являл в своем лице почтеннейшую публику для наших «Шубертиад», как мы их называли. Через несколько недель Джонатан уже приходил к обеду или оставался на ужин и стал помогать Стивену, освободив Роберта от тех обязанностей, которые так долго обременяли его. Затем, когда все мы узнали Джонатана лучше, Роберт стал подкарауливать его у двери, набрасывался на него из засады, валил на пол и начинал с ним бороться. Джонатан реагировал на такую нетрадиционную форму приветствия спокойно и с удовольствием отвечал на потребности растущего мальчика в физической потасовке для высвобождения распирающей его энергии.

Я встретила человека, которому было знакомо напряжение и интенсивность жизни в соседстве со смертью.

Часто мы совершенно случайно встречались в течение недели и удивлялись совпадению, столкнувшему нас в очередной раз. Мы стояли на тротуаре, поглощенные беседой, забыв о своих обязанностях и том, куда направлялись. У нас было столько тем для обсуждения: его утрата, его одиночество, его музыкальные амбиции с одной стороны и мой страх за Стивена и детей, мое отчаяние перед лицом бесконечных хлопот, которые мне следовало переносить с безграничным терпением, – с другой. Хотя Джонатан был моложе, чем я, но у него имелось столько мудрости и такие широкие взгляды на жизнь, что и я огляделась вокруг по-новому; такая сильная вера и такая просветленная духовность, что и мой темный горизонт тронула заря. Вдвоем мы находились на священной земле, которой, согласно Оскару Уайльду, является настоящее, окрашенное печалью. Я встретила человека, которому было знакомо напряжение и интенсивность жизни в соседстве со смертью.

Казалось, обстоятельства вступили в заговор с целью свести нас вместе, порой совершенно неожиданным способом. Я до сих пор посещала встречи у Люси Кавендиш примерно один раз в квартал, просто чтобы поддерживать контакты; особого удовольствия я уже не получала. На одной из таких встреч я, быстро истощив свой запас тем для разговора, начала прислушиваться к разговору за столом и услышала, как пожилая леди по имени Элис Хайм, почетный член колледжа, расхваливает молодого человека, который регулярно навещает ее, чтобы играть с ней на пианино в четыре руки. Тепло, с которым она описывала его и его музыкальный талант, насторожили меня. По ее словам, он был единственным в своем роде, настоящим Аполлоном. Ее стареющие компаньонки были несколько озадачены излияниями коллеги. «Так как его имя?» – спросили они. Когда она ответила: «Джонатан, Джонатан Хэльер Джонс» – мои уши разгорелись, и я почувствовала, что краснею от удовольствия. Я почувствовала, что единственная из присутствующих могу в полной мере разделить восхищение прекрасным витязем, вошедшим в нашу жизнь. Я была изумлена происходящим: как своей реакцией, так и эмоциональной речью Элис Хайм. Мне было неловко сознавать, что я покраснела как от смущения, так и от удовольствия, как если бы открылась моя постыдная тайна. Тем не менее не было причин для того, чтобы скрывать эту дружбу или испытывать чувство вины по поводу нее. Она основывалась на общих интересах, взаимной поддержке в сложной жизненной ситуации, беспокойстве друг о друге и, прежде всего, на любви к музыке. Тем не менее, хотя мы никогда не прикасались друг к другу и не позволяли себе этого еще очень долгое время, мы оба понимали, что постыдная тайна состоит в физическом притяжении, которое, возможно, лежало в основе наших взаимоотношений. Между нами сразу возникла взаимная симпатия, но определение «супружеская измена» нельзя было применить для описания нашей ситуации, так как оно противоречило этическим основам нашей жизни. Стало ли это ценой, которую я должна была заплатить за то, чтобы мой мятежный дух вновь воспламенился? Стало ли это ценой, которую я могу позволить Джонатану заплатить? Если мне предстояло обнаружить себя в компании неверных своим мужьям героинь романов XIX века, то цена могла непомерно возрасти. Конечным результатом мог стать треснутый котел Флобера вместо музыки, которая может растрогать звезды.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.