9. Неожиданности

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

9. Неожиданности

Каржез – место проведения конференции на западном побережье Корсики – оказался выбран как нельзя более удачно: здесь было удобно и неприхотливым физикам, и их семьям с маленькими детьми. Стивен парил в научных высях, в то время как мы с детьми наслаждались палящим солнцем, песком и плеском морской волны. Из-за единичных случаев терроризма и высоких цен остров обходила стороной волна туристов, благодаря чему пляжи и бухты остались чистыми и немноголюдными, как раньше на Майорке. Каржез был основан в XVIII веке колонией греков, бежавших от преследования турков. Присутствие греческой культуры ощущалось в названиях улиц, фамилиях и даже в названии нашего отеля: «Таласса» – «Море». На возвышенностях, с которых открывался вид на город, гордо красовались две церкви – римская и греческая. В обеих главенствовал один и тот же священник, переходя из одной в другую каждое воскресенье. Мы с Люсетт побывали на службе в греческой церкви и поразились прекрасному примеру согласия в сообществе, которое имело все предпосылки быть разобщенным. В обеих церквях висели изображения Иоанна Крестителя. Греческая икона поражала византийской четкостью; особенно художнику удались глаза святого, удлиненные и четко очерченные, так похожие на глаза Джонатана. Но даже красота этой иконы не смогла придать мне сил для того, чтобы доверить Люсетт рассказ о нашей дружбе. Как только я пыталась собраться с духом, слова – как английские, так и французские – застревали у меня в горле, остановленные угрызениями совести: я боялась малейшего подозрения в неверности Стивену. Восхитительные новые отношения, столь многообещающие, вновь пробуждали во мне сомнения. Неужели мне теперь придется жить во лжи, жить двойной жизнью? Это могло оказаться столь же непосильным, как и то напряжение, которое я испытывала в предыдущие месяцы и годы. Меня подбодрил совет Криса и поддержка мисс Гент, но в компании физиков и их семей – среди тех, кто благоговел перед Стивеном и почитал его как героя, – мое мужество меня оставило.

В уединенной бухте, вдали от играющих детей, я угнездилась в скалах, чтобы написать длинное письмо Джонатану в попытке сформулировать мои мысли и очистить затуманенную совесть. Я написала, что очень скучаю по нему и что бесконечно благодарна за свет, который он привнес в мою жизнь; этот свет был подобен солнцу Корсики, пронизывающему толщу океанской воды. Я упомянула о том, как ценю безмерную помощь, оказанную им нашей семье, о той трансформации, которой наш дом был обязан ему, взявшему наше напряжение на себя, – но я написала и о том, что не могу рисковать судьбой моей семьи, что мой долг заключается в поддержке Стивена и детей; о том, что после вместе пережитых трудностей я не могла изменить своему слову в тот момент, когда Стивен стал беспомощным как младенец и нуждался во мне более чем когда-либо. Прислонившись к теплому камню, вслушиваясь в шум прибоя у моих ног, я готовила себя к худшему. В глубине души я понимала, что вполне вероятно и обратное: Джонатан, хорошенько поразмыслив во время пребывания в Австрии, мог решить, что связь с семейством Хокинг подразумевает слишком много физических затруднений и эмоциональных коллизий. Такое решение было бы вполне естественным. Зачем ему взваливать на себя наши проблемы и добровольно бросаться в эмоциональные сети, когда он молод и свободен и заслуживает полноценной и счастливой жизни?

После возвращения домой воспоминания о Корсике быстро угасли, но эти недели оставили нам сувенир на долгую память.

Осенью я снова погрузилась в свою прежнюю рутину; я уже была почти уверена, что Джонатан не вернется к нам, и перспектива счастливого воссоединения таяла в туманном свете сентябрьского солнца. Дни становились короче, а воздух холоднее; изучая календарь, я все больше беспокоилась; во мне крепла ошеломляющая уверенность в том, что я беременна. В последнее время я отказалась от контрацепции, потому что мне это казалось уже ненужным и лишь доставляло дополнительные хлопоты. Каждую минуту бодрствования днем и в бессонные часы ночью я все отчетливее осознавала, что я ошиблась, не принимая мер предосторожности, и слишком расслабилась под действием средиземноморского климата. Хотя я страстно любила обоих детей, мысль о том, что мне придется заботиться о маленьком человечке, который будет полностью от меня зависеть, в невыносимо сложной ситуации и без помощи Джонатана, наполняла меня ужасом. Да, Джонатан мог себе позволить заботу о сложившейся семье; он делал это на протяжении года, и я была ему благодарна. Но я не могла ожидать от него принятия появления еще одного маленького Хокинга, особенно потому, что у него не было собственных детей, и не могло бы быть, если бы он продолжал поддерживать связь с нашей семьей. Я приготовилась к тому, что потеряю его и после этого у меня не останется никакой надежды на будущее. Я снова буду одна.

Восхитительные новые отношения, столь многообещающие, вновь пробуждали во мне сомнения. Неужели мне теперь придется жить во лжи, жить двойной жизнью?

Беременность уже подтвердилась, когда Стивен собрался на конференцию в Москву. Поскольку у меня снова начался токсикоз, его мать согласилась лететь с ним вместо меня. Дон тоже уехал: он был в заслуженном отпуске вместе с отцом, отдыхая от обязанностей, с которыми справился с честью. В Кембридже наступала зима; ледяные когти внутренней зимы, из объятий которой я недавно освободилась, вновь вонзались в мое сердце. Я написала Джонатану записку, сообщая о беременности; я была абсолютно несчастна в уверенности, что эта записка будет приравнена к окончанию отношений, положит безвременный конец нескольким месяцам пробуждения и безмятежного платонического счастья. Я не знала, вернулся ли он из Австрии, и не ожидала ответа. В течение некоторого времени ответа действительно не было, но в конце концов Джонатан написал мне, извиняясь за то, что долго обдумывал новость и привыкал к ней. Он объявил, что его обязательство по отношению к нам остается в силе. Хотя он ничего не знал о детях, но не сомневался, что мне потребуется его помощь более чем когда-либо, и был готов ее предложить.

Я ощутила безмерную благодарность ему и вновь почувствовала, каким благословением стала для меня поддержка этого человека, чья собственная трагедия пробудила в нем симпатию и участие к чужим бедам; такое качество было исключительным и граничило с эксцентричностью. Он вновь протянул руку и спас меня в тот момент, когда я была готова утонуть, на этот раз – в ледяной воде под коркой льда. Его письмо превратило долгие месяцы беременности из периода отчаяния и тревоги во время надежды и даже радости. Его поддержка была настолько безусловной, что я вновь почувствовала себя оптимисткой и подготовилась к новой задаче, уверенная в том, что трудности не застигнут меня в одиночестве.

Было очевидно, что для завершения диссертации остался совершенно определенный срок. Она должна была быть закончена ко времени появления ребенка на свет, в противном случае я могла ее просто-напросто выбросить в мусорную корзину. Я снова собралась с силами и взялась за работу с удвоенной энергией, несмотря на то что мне приходилось постоянно прерываться на домашние дела. Как обычно, это была забота о Стивене, детские вечеринки, детские болезни, торжественные собрания, ужины, обеды, посетители и путешествия. К последним относилась конференция по физике в Дублине. Это была наша первая поездка в Ирландию, и Люси поехала с нами. Ее фотография, похожая на рисунок Хокни, появилась на первой странице газеты «Дублин Таймс»: репортер обнаружил ее читающей книгу в уголке за дверью во время официального правительственного приема.

Я написала Джонатану записку, сообщая о беременности; я была абсолютно несчастна в уверенности, что эта записка будет приравнена к окончанию отношений.

Так как Джонатан помогал мне во всем: заботился о Стивене и о детях, делал уборку, даже ходил за покупками, диссертация продвигалась медленно, но верно; кроме того, научная работа конкурировала за мое время с пением и визитами к врачу. Во время одного из таких визитов в ноябре я внезапно осознала присутствие в моей жизни четырнадцатинедельного эмбриона, загадочного неземного существа, шепчущего о своем существовании посредством нового клинического аппарата – ультразвукового сканера. Проделав надо мной все обычные процедуры, доктор подключил меня к проводам и, удовлетворившись результатом, спросил, не хочу ли я послушать сердцебиение плода. Ритмичное «тук-тук» крошечного сердечка, суматошно быстрое по сравнению с моим собственным, которое билось медленнее и громче, тронуло меня до слез и сразу пробудило в моей душе глубокую привязанность к новой жизни, явившей себя благодаря этому звуку. Казалось, что дитя взывает ко мне музыкой своего сердца; так, задолго до рождения ребенка, началось его невидимое присутствие в моей жизни; я уже любила его так же, как Роберта и Люси.

То, что Стивен прожил шестнадцать лет со времени постановки диагноза в январе 1963 года, сделало его медицинским феноменом, таким же необъяснимым, как и само заболевание.

Музыка служила постоянным фоном моей беременности, протекавшей зимой. Джонатан назначил себя нашим театральным гидом и часто приносил билеты на концерты, многие из которых проходили в новом университетском концертном зале в пяти минутах ходьбы. Мы сидели на сцене рядом с артистами, на всеобщем обозрении; только так можно было разместить в зале инвалидное кресло. Часто исполнители – музыканты с громкими именами, от Менухина до Шварцкопф[136], немного задерживались на сцене после выступления, чтобы поприветствовать Стивена. Дома я пела при любой возможности, повторяя свой репертуар перед первым публичным выступлением. Ребенок выражал свое удовольствие: во время исполнения я чувствовала сильные толчки в живот. Мы репетировали, готовясь к двум музыкальным мероприятиям. Одним из них было мое выступление в прологе к Кембриджскому творческому конкурсу в марте, другое ожидалось в феврале – домашний концерт, который устраивали мы с Джонатаном и его друзьями-музыкантами в благотворительных целях. Мы пригласили столько народу, сколько могло поместиться в гостиную, а в перерыве, по домашней традиции, предложили гостям еду и напитки. Затем, уже на большом сроке беременности и с серьезным нервным напряжением, я впервые выступила на сцене (не считая нескольких случаев солирования в церкви). Я спела две народные песни Бенджамина Бриттена и несколько песен Форе, которые участвовали в общем конкурсе. Публика была очень благодарная и восприимчивая; уходя, люди оставили щедрые пожертвования в пользу наших благотворительных целей: исследования лейкемии и недавно основанной Ассоциации по изучению мотонейронной болезни, в которой Стивен официально представлял интересы пациентов. Много лет назад при постановке диагноза нам сказали, что это заболевание очень редкое, о нем мало информации, и поскольку им болеет так мало людей, нет причины для организации группы поддержки. Все это не соответствовало действительности. При помощи ассоциации мы обнаружили, что заболевание, также известное в Америке как болезнь Лу Герига, в честь спортсмена, ставшего ее жертвой в 1930-х, является достаточно широко распространенным. За один и тот же промежуток времени врачи ставили столько же диагнозов «мотонейронная болезнь», сколько обнаруживали случаев рассеянного склероза, который в то время был гораздо известнее широкой публике из-за большего количества сохранивших жизнеспособность больных. Мотонейронная болезнь в обычном случае протекала гораздо динамичнее – обычно два-три года, – нарушая статистику и оставляя пациентов и их семьи без помощи в период кризиса. Обычно у них не оставалось ни времени, ни возможности на создание организации или группы поддержки. При основании ассоциации наконец-то появилась долгожданная информация о болезни. Оказалось, что мотонейронная болезнь может развиваться двумя путями. При острой форме возникает паралич мышц гортани, что приводит к скоропостижной смерти. Более редкая форма, та, что была у Стивена, медленно парализует двигательную мускулатуру всего тела и в конце концов гортань в течение длительного периода – пять-десять лет. То, что Стивен прожил шестнадцать лет со времени постановки диагноза в январе 1963 года, сделало его медицинским феноменом, таким же необъяснимым, как и само заболевание.

В последующие годы мы с Джонатаном регулярно давали совместные сольные концерты музыки барокко для делающей первые шаги Ассоциации по изучению мотонейронной болезни в церквях Восточной Англии, сумев собрать вполне внушительную сумму денег. Поскольку Стивен регулярно появлялся на этих концертах, ассоциацию, как и само заболевание, стали замечать в широких кругах. В качестве местного добровольца я посещала семьи, пораженные этим заболеванием; их жизни наносил удар тот диагноз, который точно так же шокировал нас много лет назад. Я чувствовала, что обязана попытаться передать этим семьям часть своего опыта, делясь с ними практическими ноу-хау, изобретенными нами для облегчения ситуации, а также рассказывая о Стивене как о случае стабилизации состояния, доказывающем, что заболевание не обязательно означало скорую смерть, в случае если человек находил силы бороться с ним. Возможно, из-за того, что больные, с которыми я встречалась, оказывались намного старше нас, они не были готовы бороться так же неистово. Да, они очень страдали, но одновременно проявляли гораздо большее спокойствие и принятие, чем я ожидала. Им не подходил наш способ погружения в жизнь с интенсивностью безумия, который отражал отрицание нами болезни. Вместо этого они жили в прежнем темпе, ценили то, что для них делалось, были благодарны своим семьям за любовь и заботу и часто пассивно ожидали свершения своей судьбы. Я действовала осторожно в страхе слишком сильно надавить на них своим оптимизмом и предложениями упражнений, диет, инъекций и витаминов. Казалось, в их жизни было то, чего не хватало нам и чему я завидовала. Их поведение свидетельствовало не о слабости, а о внутреннем покое.

Положение Стивена в качестве официального представителя членов ассоциации и мои попытки помощи в качестве сборщика пожертвований и волонтера вновь лицом к лицу столкнули меня с иронией ситуации. Опять нас вознесли на пьедестал, где мы оказались в одиночестве. Нам нужен был совет точно так же, как и всем, но мы не имели возможности просить о нем, так как признание наших потребностей разрушило бы незыблемость фасада, который вдохновлял других людей. Лишь горстка близких знакомых обладала достаточной проницательностью, чтобы рассмотреть лицо, скрывающееся за маской. В этот узкий круг входили мои родители, Джонатан, его родители и несколько самых близких друзей.

Незадолго до предполагаемой даты родов мы приобрели новых друзей, обладающих почти такой же проницательностью. Это был австралийский коллега Стивена по имени Бернард Уайтинг и его жена Мэри, впервые посетившие нас на нашем домашнем концерте. Непосредственный и дружелюбный Бернард начал сразу помогать Стивену так же, как в свое время помогал Джордж Эллис. Мэри была археологом-классицистом и писала диссертацию, а также работала в Музее Фитцуильяма над каталогом обширной коллекции драгоценных камней. Однако сама она отнюдь не была мумифицированным музейным экспонатом. Ее мягкие волосы, тронутые преждевременной сединой, обрамляли тонкие черты лица юной девушки, что сразу отличало ее от других людей, делая похожей на мадонну Рафаэля. Ее внешность соответствовала внутреннему миру: она была образованной и одухотворенной, любила не только археологию, но и искусство, литературу и музыку – в особенности музыку барокко, так что ей легко было найти общие темы для разговора с Джонатаном.

В конце марта 1979 года Роберт, в прошлом году окончивший начальную школу, уехал в скаутский лагерь. Я с самого начала считала, что такой лагерь не подходит для одиннадцатилетних: он находился в Северном Норфолке, в чистом поле, и был открыт всем ветрам огрызающейся зимы. Поле, по отчетам свидетелей, покрывал пятисантиметровый слой воды. Во время мероприятий непрерывно падал снег; Роберт вернулся домой усталый, продрогший до костей, с непрекращающимся кашлем. Он стоически заявил, что в лагере все было «нормально». Через пару дней он, казалось, достаточно поправился, чтобы поехать вместе с Люси в коттедж Хокингов в Уэльсе; планировалось, что там они отпразднуют Пасху с родителями Стивена. Тем временем я дебютировала на сцене Кембриджского фестиваля, исполнив песни Форе и Бриттена под аккомпанемент Джонатана; Стивен улыбался мне из зрительного зала. Арбитр вежливо похвалил мой голос и позволил себе заметить, что, судя по всему, возможности моих легких сейчас несколько ограничены. После конкурса мы вернулись в церковь Святого Марка, где репетировали для выступления на тематической службе в Страстную пятницу и Пасхального фестиваля, на котором я планировала петь соло, «Вот росток зеленый…»[137], под аккомпанемент флейтиста Алана Харди, школьного друга Джонатана. Мы репетировали в церкви в начале Страстной недели и были готовы к выступлению в воскресенье Пасхи.

Диссертацию я практически завершила; мне оставалась только муторная работа – отсортировать по алфавиту библиографический список и вычистить все орфографические неточности по настоянию моего научного руководителя. Каждая запятая, точка и скобка должны были находиться на своих местах, иначе он отказывался передавать диссертацию комиссии. В Чистый четверг с эффектным росчерком пера я дописала последнюю строку последнего пункта библиографического списка и поставила точку, положив конец тринадцати годам семинаров, исследований, аннотаций, картотек, систематизации, обобщения, написания, редактирования, комментирования и отсылки к первоисточникам.

Наступила Страстная пятница. Во время тематической службы я чувствовала себя подавленной и находилась на грани слез. Возможно, это стало реакцией на содержание религиозной службы и печальную музыку; не исключено, что это был эмоциональный спад, вызванный завершением диссертации, или тоска по детям, которые должны были оставаться у родителей Стивена до момента рождения ребенка, что ожидалось через одну-две недели. На следующий день меланхолия усилилась. Знакомые физические ощущения свидетельствовали о том, что дитя родится совсем скоро. Б?льшую часть дня я провела в саду в компании Стивена, отдыхая на солнце и собирая букетики фиалок. Вечером Дон отвез нас в больницу, однако осмотр показал, что мы явились слишком рано, и нас отправили домой. По пути мы заехали к Джонатану и остались пообедать покупным карри, втиснувшись между инструментами, занимавшими б?льшую часть гостиной. Джонатан и Стивен были неравнодушны к карри, поэтому он часто приносил это угощение к нам домой, особенно воскресными вечерами, когда моя кухня, семь дней в неделю фабрикующая трапезы из трех блюд для всех гостей в любое время дня, предлагала только яичницу. В качестве исключения это был субботний карри – очень острая дупиаза[138].

Дома я провела весьма беспокойную ночь и на рассвете разбудила Дона, чтобы он отвез нас обратно в больницу. Так как Стивен хотел присутствовать при рождении третьего ребенка, все было готово для того, чтобы устроить его в родовой палате. Джой Кэдбери являлась председателем организации по привлечению средств для нужд родильного отделения; она договорилась с заведующей о том, чтобы в родовой палате оставили место для инвалидного кресла. Единственным местом, где мог бы разместиться Стивен и его физиотерапевт Сью Смит, акушерская бригада, ну и я в придачу, оказался родовой зал. Таким образом, оставшуюся часть дня я пролежала на твердом столе, ожидая рождения ребенка. Дон ждал в коридоре, а Джонатан в это жаркое солнечное воскресное утро благоразумно удалился к родителям в деревню. В таких суровых условиях родовой процесс приостановился и почти совсем заглох. Я попросила передать Дону, что он может покинуть свой пост в коридоре и посетить утреннюю службу в одной из близлежащих церквей. Мучаясь в тщетных попытках придать телу удобную позу, я ругала себя за то, что поторопилась с приездом в роддом, особенно когда поняла, что вместо этого могла бы петь свое соло в церкви. Тем временем Билл Лавлес уже объявил прихожанам об отмене музыкальной интерлюдии по той причине, что певица занята в другом месте.

Попытки разными средствами ускорить течение родов привели лишь к тому, что я превращалась в живую подушечку для иголок по мере того, как утро становилось днем, а день – вечером. Дон вернулся и снова ушел – в этот раз на вечерню. Во время его отсутствия случился кризис: сердце плода, то самое сердцебиение, которое я услышала много месяцев назад, стало подавать тревожные признаки усталости. Медицинская бригада отвернулась, подготавливая пыточные инструменты для срочного извлечения ребенка; я же торопливо собрала оставшиеся силы и эффектным толчком произвела на свет моего пасхального малыша. Когда мне дали его подержать, все мое сердце потянулось к нему. Завернутый в старое зеленое одеяло, он был еще синеватый от пережитых испытаний. Крупнее, чем Роберт и Люси при рождении, он не демонстрировал той энергии, с которой они оба приветствовали этот мир; вяло хныкая, он лежал у меня на руках. На минуту я забыла о суматохе вокруг нас, видя перед собой только маленькое существо, которое мне было так хорошо знакомо. Тут Дон, торжествуя, ворвался в палату. Он гордился своим новорожденным крестным сыном, а еще больше собой по случаю стишка, который сочинил, возвращаясь из церкви. К моему смущению, он повторял его всем и каждому в течение нескольких недель после пасхальных событий. Стишок был такой:

На Пасху Гроб Господень пуст

Нашли во время оно,

А я, в роддоме побывав,

Нашел пустое лоно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.