6. Математика и музыка

6. Математика и музыка

Хотя полгода назад шансы Стивена на поправку были ничтожны, он вновь сбил с толку пессимистов: выжил и вернулся на передовую линию фронта научной деятельности, разрабатывая теории на основе смутных предположений о воображаемых частицах, путешествующих в воображаемом времени в зеркальной Вселенной, которой не существовало нигде, кроме как в сознании ученых. Феноменальное воскрешение Стивена и последовательные трансформации диагноза вдохновили его на еще более интенсивный труд. Он снова путешествовал, как по Земле, так и во Вселенной, куда и когда хотел. Более того, уже через год после первых болезненных попыток освоиться с механизмом компьютера и осторожного возвращения на факультет, он закончил вторую редакцию своей книги и теперь думал над названием. Состояние его здоровья оставалось нестабильным и было предметом постоянных переживаний, но с ним рядом всегда находилась его мини-больница со всеми приспособлениями современной медицины и круглосуточной сестринской помощью. Медсестры освоили порядок действий в случае замены трахеотомической трубки, а курс принятия препаратов отслеживал сам Стивен, поскольку справедливо считал, что знает свою болезнь лучше всех докторов.

У нас появилась еще одна медсестра – высокая, аристократичная Амарджит Чохан родом из Пенджаба. Ночью она работала в операционных театрах Адденбрукского госпиталя, а днем (и в свободное время) приходила ухаживать за Стивеном. В одиночестве, далеко от дома, будучи жертвой плохо скрываемого расизма, она очень привязалась к нам, что вскоре начало вызывать нападки других медсестер. Стивену льстило то, что он оказался ценным призом в битвах между самыми легкомысленными и непрофессиональными из сиделок за его расположение. Он увлеченно следил за их распрями. В Испании мы с Тимом были в шоке от того, как медсестра без зазрения совести прилюдно флиртовала со студентом, а затем чуть не подралась с другой медсестрой по какому-то мелкому поводу. Словно надвигающийся шторм, соперничество между самоуверенными сиделками, каждая из которых настаивала на превосходстве собственного метода ухода, угрожающе нарастало. Это по-прежнему утомляло нас дома и заставляло краснеть на публике.

В 1987 году состоялось событие, которое, наряду с воображаемыми траекториями и иллюзорными Вселенными, захватило воображение Стивена и всех тех, кто вращался по орбите вокруг него. Это было празднование трехсотлетия книги Ньютона «Принципы математики», в честь которого в Кембридже была проведена международная конференция. Стивен, конечно, находился в центре событий, поскольку, будучи Лукасовским профессором, продолжал ньютоновскую традицию в передовых космологических исследованиях. Его работа была логическим продолжением ньютоновской физики с учетом влияния теории относительности Эйнштейна.

Исаак Ньютон появился на свет в 1642 году, в год смерти Галилео и за триста лет до рождения Стивена. Хотя он получил консервативное образование в средней школе Грантема и в Тринити-колледже, его наиболее значимая работа «Принципы математики» напрямую вытекала из принципов механики и математики Рене Декарта, великого французского философа XVII века. В 1660-х годах в Кембридже теории Декарта вызвали «такую суматоху, недовольство, запреты на чтение его работ, словно он оскорбил само Евангелие. Однако все наиболее проницательные сотрудники использовали его знания». Ньютон увез знания Декарта к себе в особняк Вулсторп сразу после окончания университета в начале эпидемии чумы. Именно во время необычайно творческого периода в Вулсторпе Ньютон в свои двадцать три года разработал три важнейшие теории: математический анализ, теорию тяготения и теорию природы света.

В результате несчастливого детства Ньютон порой был властным и неискренним. Он заработал репутацию мстительного человека из-за отношений с немецким философом Готфридом Лейбницем, который заявлял, что открыл математический анализ первым.

Возможно, Ньютон очень «проницательно» освоил теории Декарта, однако не проявил такой же проницательности при публикации результатов, к которым привели его эти теории. «Принципы математики» были в конце концов изданы в 1687 году с настояния Сэмьюэла Пипса, президента Королевского общества, и Эдмунда Галлея, молодого астронома. В его magnum opus[160] Ньютон не только предложил закон всемирного тяготения, предсказав эллиптическое движение планет вокруг Солнца, но и разработал сложнейшие формулы этого движения. Именно в «Принципах» математика ставится на службу физике и неуклонно применяется к видимому миру. «Оптика», другая великая работа Ньютона, также разрабатывалась в годы чумы, но не была издана до 1704 года. В ней свет описывался как спектр цветов, вкупе дававших белый, который, в свою очередь, можно было разделить на семь составляющих. Ньютон поставил призму на пути солнечного луча и наблюдал, как свет входил в нее и дробился на цвета радуги, проецируя на противоположной стене не круглое солнце, а продолговатое изображение из семи цветов, от синего до красного, которые расходились веером «соответственно степени их преломления». Вдохновение для «Принципов математики» пришло от упавшего яблока в саду особняка Вулсторп, тогда как «Оптика» появилась благодаря чисто коммерческим интересам: нужно было починить линзу в телескопе, потомке того инструмента, который Галилео впервые направил в небеса зимой 1609 года. Хотя Ньютон охарактеризовал себя как естествоиспытателя, его можно назвать первым великим математиком и физиком современности.

В результате несчастливого детства Ньютон порой был властным и неискренним. Он заработал репутацию мстительного человека из-за отношений с немецким философом Готфридом Лейбницем, который заявлял, что открыл математический анализ первым. Ньютон открыл математический анализ, названный им флюксиями, в ходе поисков универсального метода математических вычислений, необходимого для работы с динамикой планетарного движения. Метод сразу же был применен в теории тяготения, однако Ньютон не сделал ничего, чтобы опубликовать результаты исследования, а затем оказался ужасно оскорблен, когда Лейбниц опубликовал свое независимое исследование в 1676 году. Однако была у этого озлобленного гения скромность, которая мне импонировала. Когда он писал о своей роли в науке и рассуждал о своей важности, чувствовалась его неуверенность в собственной значимости: «Не знаю, каким я предстаю миру, но себе я кажусь маленьким мальчиком, играющим на морском берегу и развлекающим себя поисками гальки поровнее или ракушки симпатичнее обычного, в то время как передо мной простирается огромный неизведанный океан правды». Именно фразу «собирание ракушек на пляже» использовал Стивен в 1965 году, чтобы выразить свое презрение к средневековой науке.

На своем пляже Ньютон перебрал все камешки до единого. Хотя современники говорили, что у него отсутствовал слух, в 1667 году он разработал теорию музыки. Трактат «О музыке» был довольно незначительным и не содержал ничего нового. В нем Ньютон рассматривал вопросы изменения тональности и сравнивал чистые и равные темперации в логарифмических терминах. С помощью музыки он также провел синэстетические аналогии между семью нотами диатонической гаммы и семью цветными полосами в спектре, сравнивая ширину цветных полос с семью струнами, без которых невозможна гамма.

Музыка находилась весьма далеко от сферы интереса Ньютона, но с учетом всех других причин его теоретический интерес к ней был настолько силен, что он оправдал решение отпраздновать его трехсотлетие прослушиванием музыки того времени. Другой причиной служил тот факт, что изначально гений Ньютона был пробужден новым подходом к науке, пришедшим из Франции. Во время эпохи Реставрации монархии в 1660 году волна энтузиазма по отношению к инновационному французскому стилю в музыке пришла в Англию с Карлом Вторым, вдохновив другой гений того времени – Генри Перселла. Поскольку, наряду с произведениями Баха и Генделя, музыка Генри Перселла входила в репертуар Кембриджского камерного оркестра музыки барокко, музыка этого периода в его исполнении оказалась самым подходящим развлечением для делегатов конференции по случаю трехсотлетия Ньютона. Как бы ни хотел того Стивен, посещение «Кольца нибелунгов» было за пределами возможностей. Престижное событие проходило в Тринити-колледже, что дало нам большое преимущество: мы смогли привлечь долгожданных спонсоров для оркестра. Это позволило Джонатану поставить свое музыкальное дело на более прочную опору, а также сделать запись программы под названием Principia Musica[161].

Снова Стивен, Джонатан и я пришли к синтезу наших разнонаправленных талантов и интересов. Хотя современная квантовая физика находилась выше моего понимания, я могла изучать ньютоновскую физику, в целом понимая ее идеи, пусть не совсем ориентируясь в математике, и могла быть полезной при связи математических и музыкальных аспектов самого крупного мероприятия того лета. Мне нравилось заниматься организацией концерта: это было непросто, но, как и преподавание, давало чувство самоуважения. Кроме дел, связанных с рекламой концерта, подготовкой места проведения, выпуском билетов и так далее, имелась и интеллектуальная сторона: нужно было изучать историю произведений для написания комментариев ведущих программы. В поисках информации о музыкальной сцене конца XVII века я очутилась в глубине университетской библиотеки, где сумасшедший темп дневного существования замедлялся до благоговейной неторопливости. Я обнаружила искомую связь между Ньютоном и Перселлом в трудах выдающегося музыковеда XVII века и современника Ньютона, Роджера Норта. Он говорил, что «настоящие развлечения» в его жизни «сводились к двум вещам: математике и музыке». В математике его приводила в восхищение «новая и тончайшим образом обдуманная» гипотеза о свете «как смеси всех цветов». Что касается музыки, было очевидно, что «божественный Перселл» доставлял ему несказанное удовольствие во время «путешествий в превосходство музыкального дара».

Как и в прошлом, я могла проводить в университетской библиотеке лишь ничтожное количество времени. Его хватало только на то, чтобы забежать, просмотреть каталоги и умчаться со стопкой книг в руках. До праздника в честь Ньютона, запланированного на июль, нужно было уместить в календарь еще множество других дел. Я ни на секунду не могла успокоиться, побуждаемая внутренним напряжением, захватившим все стороны моей жизни: телесную, умственную, психическую, творческую и духовную. Я горела желанием доказать себе, что достойна быть рядом с гением Стивена, а окружающему миру – что мы с ним все еще полноценная семья. Кроме работы в университете, были еще встречи и обеды, благотворительность, концерты и конференции, путешествия и почетные степени. Другие семьи тоже вели активную жизнь, но по сравнению с ними наша жизнь была просто сумасшедшей. Чтобы выжить, мне требовалась всевозможная поддержка и вдохновение, которое я получала от множества разнообразных дел, семьи, друзей и Джонатана. Медсестры Стивена, не одаренные ни проницательностью, ни воображением, рассматривали эту поддержку как удар по интересам Стивена. Вскоре меня и всех остальных членов семьи заставили почувствовать себя виноватыми за свое присутствие, за само наше существование, за то, что мы дышим одним воздухом с этим гениальным человеком. Чаще всего Люси помогала мне двигаться вперед, а Джонатан вселял уверенность в себе. Джонатан почти все время был рядом и поддерживал меня, что часто становилось причиной скрытного перешептывания и многозначительного молчания среди посторонних, в своей ограниченности опирающихся на стандарты, которым, как доказали события, сами они не следовали.

Люси продолжала изучать русский в старших классах и снова поехала в Москву в 1987 году со мной и Стивеном на очередную конференцию в Академии наук. Академия, как и многие другие русские учреждения, постепенно избавлялась от советской номенклатуры вследствие серьезных изменений в русском обществе. У всех на устах были слова «перестройка» и «гласность», их произносили с заразительным возбуждением, граничащим с эйфорией. «Что вы думаете об изменениях, происходящих в стране?» – спросили нас с Люси журналисты после публичной лекции Стивена. «Уже тот факт, что вы можете задать такой вопрос, доказывает значительность перемены», – ответили мы. Свобода слова, свобода от угнетения, свобода путешествовать были невероятно ценными для народа, вынужденного жить в холодном сером климате отрезанной от мира однопартийной страны.

Мы чувствовали себя намного свободнее по сравнению с предыдущими поездками. Мы могли пойти, куда захотим, без сопровождения или преследования, а в программе развлечений значился не только обязательный поход в Большой театр, но еще и концерт в храме за пределами Москвы. Вся Москва была охвачена религиозным порывом. В церкви Новодевичьего монастыря воздух густел от сотен зажженных свечей, а люди пели и преклоняли колени так, словно наверстывали упущенные годы. По случайному совпадению я всю зиму репетировала Всенощное бдение Рахманинова с хором на русском языке для выступления в часовне Колледжа Иисуса в марте. Меня порадовало то, что в концерте, на который нас пригласили, принимали участие такие же непрофессиональные певцы. Они исполняли без аккомпанемента русские литургии, напоминавшие всенощное бдение своей атмосферой, насыщенной ожиданием нового и ощущением возрождающейся традиции. На фоне богато позолоченных икон великолепные басы выводили глубокие русские гласные, прокатывали их на языке и выпускали в резонирующее пространство старинной церкви, приводя публику в восторг бархатными созвучиями.

Чтобы выжить, мне требовалась всевозможная поддержка и вдохновение, которое я получала от множества разнообразных дел, семьи, друзей и Джонатана.

Пока я была в Москве, в Кембридже произошло событие, которое имело огромное значение не только для детей, меня и Джонатана, но и для всего прихода церкви Святого Марка. Наш викарий, славный Билл Лавлес, уходил на пенсию. Паства была настолько опустошена потерей всеми любимого священника, что приход погрузился в состояние, похожее на траур, на долгое время после его ухода. Весной Люси воспользовалась возможностью пойти на последнее занятие с Биллом, предшествующее ее конфирмации. Примерно в это время, в связи с его близящейся отставкой, хор выступил с концертом, на котором я спела несколько его любимых мелодий Шуберта, включая Die Forelle[162], а затем мы организовали большой прощальный ужин на Вест-роуд. Даже после всего этого мне было грустно оттого, что я не смогла присутствовать на его последней воскресной проповеди. Он располагал бесконечной мудростью, а я соприкоснулась лишь с ничтожной ее частью. Меня особенно впечатлила одна из его последних проповедей на тему внутреннего умиротворения. В ней он затронул все аспекты моей тревоги: мои заботы, мои страхи – за Стивена, за детей и за себя, – мою неспособность отдыхать, напряжение и переживания, разочарования и неуверенность. Он также поднял вопрос о других эмоциях, препятствующих внутреннему умиротворению: о чувстве вины, которое я знала не понаслышке. Угрызения совести преследовали меня зловещей тенью. Я вслушивалась в проповедь в поисках хоть малейшего успокоения. Живи настоящим, сказал он, и неси веру в Бога через темноту, страх и боль. Затем, когда он цитировал отрывок из Послания к коринфянам, «Бог не даст вам страданий больших, чем вы можете вынести», я почувствовала, что эти слова обращены ко мне одной. Вина, продолжал он, это риск, вытекающий из попыток стремиться к высокому и лучшему; любовь – единственный ответ вине. Только в любви мы можем сохранить друг друга. Его слова предлагали новое решение для мучительной дилеммы моей вины. Любовь определенно была тем, что поддерживало наш быт. Согласно этой точке зрения, я хранила верность своему обещанию: у меня была любовь для всех: переполняющая материнская любовь для детей, любовь к Стивену и к Джонатану. Любовь многолика, как Агапэ, так и Эрос, и я хотела доказать свою любовь к Стивену, делая для него все возможное, но иногда эта любовь так запутывалась в сетях тревоги из-за ответственности за него, что было трудно понять, где заканчивалась забота и начиналась любовь. Самого Стивена смущало малейшее проявление сочувствия: он приравнивал его к жалости и религиозной сентиментальности. Он отказывался принимать его и начисто отрицал.

Угрызения совести преследовали меня зловещей тенью.

Я вслушивалась в проповедь в поисках хоть малейшего успокоения.