Чем мы отличаемся? Переход шестого порога

Представьте себе, что группа инопланетных ученых летает по орбите вокруг Земли в поисках разумных существ и наблюдает местные формы жизни в рамках долгосрочного исследовательского проекта длиной в несколько миллионов лет. 200 000 лет назад они не заметили бы в наших предках ничего необычного. В Африке и некоторых частях Европы и Азии они могли бы обратить внимание на ряд видов крупных прямоходящих приматов, включая тех, что мы называем неандертальцами (Homo neanderthalensis) и человеком гейдельбергским (Homo heidelbergensis). Они даже могли бы видеть особей, которых современный земной палеонтолог назвал бы человеком разумным, потому что самому старому черепу из тех, что обычно относят к нашему виду, почти 200 000 лет. Его нашли в долине Омо в Эфиопии, в Восточно-Африканской рифтовой долине (в июне 2017 года датировали человеческие останки из Марокко, которым около 300 000 лет, но кем нам приходился тот, от кого они остались, точно пока не установлено). Однако мало что отличало этих первых людей от множества других видов приматов и млекопитающих крупных и средних размеров. Они жили небольшими разбросанными кочевыми сообществами, общая популяция которых составляла не более нескольких сотен тысяч особей. Как и все крупные животные, они добывали необходимую пищу и источники энергии охотой или собирательством в ближайших окрестностях.

Сегодня, через 200 000–300 000 лет (с точки зрения палеонтологии это ничтожно короткое время), наши инопланетяне, летающие по орбите в поисках разумной жизни, увидели бы в поведении этого особого вида достаточно изменений, чтобы их ученые заулыбались и начали потирать руки. Они смотрели бы, как люди распространяются по миру. Затем, с конца последнего ледникового периода, 10 000 лет назад, они стали бы замечать, что численность людей быстро растет. Они также увидели бы, как человек меняет окружающую среду, чтобы приспособить ее под себя, сжигая леса, меняя русла рек, вспахивая землю и сооружая села и города. За последние 200 лет численность людей переросла 7 млрд и наш вид стал преобразовывать океаны, землю и воздух. По континентам зазмеились проложенные людьми дороги, каналы и рельсы, соединяя между собой тысячи городов с миллионным населением. Огромные суда ходят по океанам, самолеты по воздуху перевозят между материками грузы и людей. Всего 100 лет назад по ночам на Земле стали зажигаться светящиеся ниточки дорог и пятнами сиять города. Приборы инопланетян также показали бы, что в океанах растет кислотность, атмосфера нагревается, коралловые рифы умирают, а полярные льды тают. Биологическое разнообразие сокращается так быстро, что некоторые инопланетные биологи задумались бы, не начинается ли тут очередное массовое вымирание.

С точки зрения палеонтологии такие быстрые изменения подобны взрыву. Неожиданно для самих себя мы стали видом, преобразующим планету. Если мы будем достаточно глупы, у нас даже хватит сил, чтобы за считаные часы уничтожить б?льшую часть биосферы, запустив несколько из 1800 ядерных ракет, которые сегодня остаются в повышенной боевой готовности. За все 4 млрд лет истории жизни на Земле ни у одного вида не было такой мощи.

Очевидно, был преодолен новый порог. Наши ученые-инопланетяне, конечно, спрашивали бы себя: «В чем секрет этого странного вида?»

Над этим же вопросом долго и тяжело бились историки, антропологи, философы и представители многих других направлений. Некоторые считают, что он слишком сложный, многоплановый и предвзятый, чтобы можно было ответить на него с научной позиции. Но любопытно, что, если рассматривать историю человечества в более широком контексте развития биосферы и Вселенной, отличительные черты нашего вида проступят более отчетливо. Сегодня во многих областях ученые, по-видимому, приходят к одному и тому же ответу на вопрос о том, что делает нас уникальными.

Если вы видите такие внезапные резкие изменения, поищите мелкие сдвиги, которые привели к большим последствиям. Теория сложных систем и смежная с ней теория хаоса изобилуют подобными случаями. Это часто называют эффектом бабочки. Метафора принадлежит метеорологу Эдварду Лоренцу, который отметил, что в метеорологических системах сила маленького события (такого, как взмах крыльев бабочки) может приумножиться в цикле положительной обратной связи и вызвать каскад изменений, которые приведут к торнадо на расстоянии тысяч километров. Какие же маленькие изменения заставили разразиться торнадо человеческой истории?

У человека богатый арсенал свойств, от ловких рук до крупного мозга и предрасположенности к общению. Но наше радикальное отличие – это то, что мы работаем над информацией об окружающем мире сообща. Мы не просто собираем информацию, как другие виды. Похоже, мы ее культивируем и приручаем, как фермер культивирует злаки. Мы генерируем ее все больше и больше, обмениваемся ею и используем ее, чтобы осваивать все более мощные потоки энергии и ресурсов. Благодаря новой информации копья, луки и стрелы человека стали лучше, и охотиться на крупных животных стало менее опасно. Появились более совершенные лодки, которые позволяли добираться до новых рыболовных мест и новых земель, а благодаря накопленным познаниям в ботанике люди научились вываривать яд из потенциально съедобных растений, например маниока. В современном мире новая информация лежит в основе технологий, благодаря которым мы освоили энергию ископаемого топлива и построили электронные сети, объединяющие нас в единую всемирную систему.

Управление информацией на таком уровне не может быть достижением отдельных индивидов. Для этого был необходим обмен, требовалось от поколения к поколению накапливать открытия. В конце концов в результате этого обмена из отдельных общин сформировалось то, что русский геолог Владимир Вернадский назвал ноосферой, – единое глобальное пространство мысли, культуры, общих понятий и идей. «Известен, – пишет Майкл Томаселло, – лишь один биологический механизм, который мог вызвать подобные изменения в поведении и познании за столь короткое время… это механизм социальной или культурной трансмиссии, и он действует на много порядков быстрее эволюции организмов». Томаселло называет данный процесс «кумулятивной[141] культурной эволюцией», и единственный вид, которому это свойственно, – наш[142].

Маленькое изменение, благодаря которому люди оказались способны обмениваться информацией и накапливать ее в таких количествах, имело лингвистический характер. Язык есть у многих видов. Птицы и павианы умеют предупреждать других членов своей группы о приближении хищников. Но языки животных позволяют делиться лишь самыми простыми идеями, почти всегда связанными с чем-то непосредственно присутствующим в пространстве, примерно как в пантомиме (представьте себе, что вы пытаетесь с помощью пантомимы преподавать биохимию или виноделие). Некоторые исследователи пытались научить говорить шимпанзе, и те действительно способны усвоить 100–200 слов и оперировать ими. Они даже могут соединять их в пары, образуя новые структуры. Но у них маленький словарный запас, и они не пользуются синтаксисом и грамматикой – правилами, с помощью которых мы получаем огромное разнообразие значений из небольшого количества словесных символов. По языковым способностям они, по-видимому, никогда не превосходили двух- или трехлетнего ребенка, а этого недостаточно, чтобы создать мир, который мы видим сегодня.

Вот тут бабочка и взмахнула крылышками. Человеческий язык преодолел неприметный лингвистический порог, после чего стали возможны совершенно новые типы коммуникации. В первую очередь он позволяет нам обмениваться информацией об абстрактных сущностях или вещах и возможностях, которые не присутствуют непосредственно и порой даже существуют лишь в нашем воображении. И это у нас получается быстро и эффективно. За небольшим исключением медоносных пчел, с помощью танца сообщающих друг другу, где найти нектар, нам неизвестны животные, которые могли бы передавать точную информацию о том, что не находится прямо перед ними. Никто из них не умеет обмениваться историями из будущего или прошлого, не может предупредить о стае львов в десятке километров к северу или рассказать что-то о богах и демонах. Не исключено, что они способны думать о таких вещах, но говорить о них не умеют. Возможно, поэтому так сложно найти у других видов, даже у наших ближайших родственников, человекообразных обезьян, какие-либо признаки обучаемости[143].

Развитие языка позволило человеку передавать информацию с такой точностью и ясностью, что знание стало накапливаться из поколения в поколение. Языки животных для этого слишком ограниченны и недостаточно точны. Если у какого-то более древнего вида все же была бы такая способность, он наверняка оставил бы следы, в том числе в виде расширения своей территории и роста воздействия на окружающую среду. На самом деле мы находили бы об этом такие же свидетельства, какие находим об истории человечества. Человеческий язык имеет достаточно большую силу, чтобы действовать в культуре как храповик, фиксируя идеи одного поколения и сохраняя их для следующего, которое, в свою очередь, может к ним что-то добавить[144]. Я называю этот механизм коллективным обучением. Это новый двигатель изменений, по силе не уступающий естественному отбору, но действующий значительно быстрее, позволяя обмениваться информацией мгновенно.

Как и почему у нашего вида язык развился настолько, чтобы запустить этот мощный двигатель изменений, остается неясным. Может быть, как утверждал американский нейроантрополог Терренс Дикон, дело было в новой способности сжимать большое количество информации, вкладывая ее в символы (обманчиво простые слова, несущие огромную информационную нагрузку, например, само слово «символ»)? Или в том, что в человеческом мозге развились новые сети, отвечающие за грамматику, благодаря которым мы умеем соединять слова по строгим правилам, чтобы передавать великое множество разнообразных значений, как предполагает лингвист Ноам Хомский? Эта идея очень соблазнительна, потому что, как сказал другой лингвист Стивен Пинкер, по-настоящему сложная задача – это «создать код, с помощью которого запутанный клубок понятий можно было бы преобразовать в линейную цепочку слов», причем настолько хорошо, чтобы слушающий мог быстро восстановить из нее этот клубок[145]. Или человеческий язык появился, потому что увеличилась кора головного мозга, и пространство для мыслительного процесса стало достаточно большим, чтобы вмещать сложные мысли и строить из них синтаксически сложные предложения или чтобы особь оказалась способна запомнить значения тысячи слов?[146] Или формы языка усовершенствовались из-за тяги к общению и готовности к сотрудничеству, которые особенно развиты у нашего вида?[147] А может быть, все эти факторы вместе оказали синергический эффект?

Как бы то ни было, по-видимому, наш вид первым пересек лингвистический порог, после преодоления которого информация может накапливаться в сообществах и от поколения к поколению. Благодаря коллективному обучению вскрылась золотая жила, изобилующая данными о растениях и животных, о почвах, огне, химикатах, о литературе, искусстве, религии и о других человеческих существах. Какое-то количество информации в каждом поколении терялось, но в целом ее запасы у человечества накапливались, и это растущее богатство знаний определяло ход нашей истории, обеспечивая людям все большие потоки энергии и все большую власть над окружающим миром. Вот как этот механизм описывает пионер исследований памяти, нобелевский лауреат Эрик Кандель:

Хотя размеры и строение человеческого мозга не изменились с тех пор, как в Африке… впервые появился вид Homo sapiens, способность к обучению отдельных людей и их историческая память за века выросли благодаря взаимному обучению, то есть передаче культуры. Культурная эволюция – небиологический способ адаптации – идет параллельно с биологической эволюцией, обеспечивая передачу знаний о прошлом и адаптивных форм поведения из поколения в поколение. Все человеческие достижения с древнейших времен до наших дней представляют собой результат взаимной передачи воспоминаний, накопленных за века[148][149].

Великий историк Уильям Макнилл построил вокруг этой же идеи свой классический труд по всемирной истории «Восхождение Запада»: «В первую очередь исторически значимые социальные изменения происходят благодаря взаимодействию с чужестранцами, у которых есть новые, доселе неизвестные умения»[150].