11

11

Владимир Иванович Вернадский, когда Радиевый институт в феврале 1938 года перешел из Наркомпроса в ведение Академии наук, сдал директорство своему ученику и другу Хлопину, но не перестал интересоваться институтскими делами. И сам Хлопин продолжал писать ему в Москву подробные письма, как в те времена, когда Вернадский числился директором, — описывал ход исследований результаты экспериментов, информировал, как функционирует циклотрон, кто болеет, кто здоров, кто в отпуске и командировке. И радиохимики, приезжая в столицу, непременно посещали своего многолетнего руководителя, а бывало, устраивали на его квартире маленькие рабочие совещания, и он внимательно выслушивал их речи и предложения, давал советы. Ему шел семьдесят седьмой год, здоровье — никогда оно не было крепким — основательно пошаливало, но сознание оставалось юношески ясным, юношески свежим был интерес к науке. Он ласково улыбался, читая в письме, что из облученных на циклотроне мишеней выделены радиоазот и радиоуглерод активностью в 3–4 милликюри — «можно получить ожог пальцев», ликующе извещал Хлопин, измеряя мерой опасности нового элемента меру своего успеха. Вернадскому, старейшему ученому страны, знатоку многих наук, создателю институтов геохимии, географии, Радиевого, было понятно, как глубока может быть радость от, казалось бы, малого успеха в своей личной малой научной области, — для творца каждый свой шаг вперед огромен. И он ответно сорадовался, сердечно одобряя сделанное, настойчиво и деликатно подталкивая к следующему успеху.

Но по настоящему его самого увлекали только большие проблемы — глубокий мыслитель, он философски озирал все волнующееся пространство науки, безошибочно определял, где на этом просторе возникают горные массивы великих открытий, а где простираются ровные поля все умножающихся мелких и мельчайших фактов, создавая то, что можно было бы назвать питательным грунтом науки. И весть о делении ядер урана потрясла его, вероятно, больше, чем людей, непосредственно работающих в этой области. Он сразу разглядел то, что еще мало кому было видно, — человечество реально вступает в новый период своего существования, оно теперь может овладеть источником благоденствия, равного которому еще не было.

Ему легче, чем любому другому, было сделать такой вывод. Редкостно одаренный ощущением необычайности самых, казалось бы, обычных явлений, он не просто двигался среди повседневных фактов и событий, а непрестанно поражался тому, что они именно таковы, а не иные. Быть может, величайшая из способностей ученого — дарование удивляться миру — была богато отпущена ему от природы. Он казался научным пророком, потому что был научным провидцем — в каждом маленьком научном ростке видел мощное дерево, в какое росток неминуемо разрастется.

И, наверно, самым значительным из его научных провидений было утверждение, что недалек переворот во всей человеческой технике и материальных условиях существования общества и что переворот наступит, когда люди подчинят себе распад ядер атомов. В начале века был известен лишь один ядерный распад, даже не распад, а преобразование ядер — и Вернадский увидел в нем зарю грядущей научно-технической революции, с такой глубиной описал суть недавно открытого явления, какая никому, кроме него, и не грезилась. В 1914 году в третьем издании своего труда «О необходимости исследования радиоактивных минералов России» он с убежденностью повторил мысли о значении радиоактивности, высказанные еще в 1909 году: «Это открытие за немногие годы совершенно изменило в самых существенных чертах понимание физических явлений, вызвало целый переворот в научном мировоззрении, переворот, вероятно, больший, чем тот, который был пережит человечеством в научном мышлении в XVII веке… Ибо в явлениях радиоактивности мы имеем дело с огромными эффектами ничтожных масс». И, защищая свою мысль от поверхностно восторженного восприятия, он трезво предупреждал: «Мы впервые вступили здесь на путь перехода от возможностей в область действительности. Не надо, однако, закрывать глаза на то, что переход этот будет тяжкий и длительный. Он потребует огромного труда; он связан с большими денежными затратами на производство предварительных опытов и исследований, на точную регистрацию радиоактивных явлений в окружающей нас природе; несомненно, он сулит много разочарований».

И, понимая, что в частно-собственническом обществе мало кого увлекут предприятия, не дающие скорого дохода, Вернадский страстно настаивал, сурово требовал от инертного в хозяйственных делах правительства: «…государственная власть не может оставить без внимания и без учета новую, находящуюся пока в его распоряжении силу, возможность применения которой в жизни и научно допустимое значение которой в будущем превышает все то, что до сих пор было уделом человечества в борьбе с окружающей его природой. Было бы делом государственного легкомыслия не принимать во внимание научно допустимых возможностей, раз только эти возможности позволяют предполагать столь коренные, глубокие и относительно быстрые изменения общественного и государственного равновесия».

Это был глас вопиющего в пустыне. Научные оценки казались плодом восторженного увлечения. Требования к правительству шли дальше того, на что правительство было способно, да и внушали опасения своим радикализмом: по существу, академик доказывал, что природа частно-собственнического государства вступила в противоречие с коренными интересами науки. Нужна была революция, чтобы стали возможны настояния Вернадского, — и сразу после революции, по его же инициативе, новая власть взяла под свою руку организацию радиевой промышленности в стране. А Вернадский снова шел дальше, снова опережал свое время. В 1922 году, когда еще никто и не мечтал о контролируемом освобождении внутриядерной энергии, Вернадский предсказывал: «Недалеко время, когда человек получит в свои руки атомную энергию, такой источник силы, который даст ему возможность строить свою жизнь, как он захочет». И, рисуя перспективу грядущего благоденствия, дарованного прирученной энергией атома, он столь же пророчески предвидел и попытки поставить великие открытия на службу зла: «Сумеет ли человек воспользоваться этой силой, направить ее на добро, а не на самоуничтожение? Дорос ли он до умения использовать эту силу, которую неизбежно должна ему дать наука?» Это было сказано за тринадцать лет до грозного пророчества Жолио в его Нобелевской речи, за четырнадцать лет до доклада Жолио в Москве, так поразившего физиков. И Вернадский предупреждал с той же силой, что и Жолио: «Ученые не должны закрывать глаза на возможные последствия их научной работы. Они должны себя чувствовать ответственными за последствия своих открытий».

Вернадскому шел семидесятый год, когда нашли нейтрон. Многие крупные физики недоумевали, что делать с этой новообнаруженной частицей. А Вернадский отчетливо понимал, какие грандиозные возможности она таит в себе Открывая в ноябре 1932 года в Радиевом институте первую всесоюзную конференцию по радиоактивности — прошло всего несколько месяцев со дня обнаружения нейтрона, — он возвестил, что теперь «можно говорить о вхождении в человеческую жизнь новой могучей формы энергии, энергии атомной, энергии ближайшего будущего, которая должна… заменить электрическое сродство». И конкретизировал: «Мы сейчас находимся на новом подъёме, этот подъем только что начинается: с одной стороны имеем открытие нейтрона, что приводит нас реально к вопросу о создании синтеза химических элементов, с другой стороны — те огромные новые пути, которые открываются в вопросе о ядре атома». И, с некоторой грустью вспоминая о малых материальных возможностях созданного и руководимого им Радиевого института, он выражает надежду, что взамен этого института, где до сих пор «свободно двигалась мысль и где были связаны руки», будет в скором времени создан могучий научный центр. Надежды осуществлялись медленней, чем мечталось, — мысль двигалась с прежней свободой, становилась все острей, а материальные возможности долго еще прибавлялись по капле.

В делении ядер урана уже не только Вернадский, но и большинство физиков увидели реальное приближение к тому, о чем он убежденно писал и говорил ровно тридцать лет, — началу атомного века. И если раньше он не уставал почти в одиночестве пропагандировать эту идею, то теперь, когда она, как некий интеллектуальный пожар, охватывала все больше умов, он молчал, прислушивался, присматривался, размышлял: готовился выступить в прежнем, уже привычном духе — снова заглянуть далеко вперед, снова поставить задачи, которые, может быть, придется осуществлять даже не завтра, но точно знать которые нужно уже сегодня. Сын, живший в Америке, присылал ему все журналы и газеты, где хоть что-нибудь писали об уране, они накапливались на столе, к ним добавлялись отечественные издания — старый академик рылся в них, думал, прочитанное становилось как бы собственным умственным достоянием, он откидывался в кресле, рассеянно смотрел в окно, ворошил мысли, как перед тем бумагу, перекладывал, соединял, выстраивал в убедительную логическую цепь… Осторожно входила жена Наталья Егоровна, тихо, как мышь, кралась по своим делам старушка домработница — недавно с большим смущением обнаружили, что она, оберегая покой хозяина, прикрепила кнопкой к входной двери корявое объявление: «Академику звенеть два раза», и бумажка висела с месяц, никто не обращал на нее внимания, пока пришедший в гости ученик, химик Александр Павлович Виноградов, не сорвал ее и со смехом не прочел вслух. Вернадский не отвлекался на то, что совершалось в доме, он жил в мире мысли — это было далеко от непосредственного, окружения…

С Хлопиным, пришедшим к нему на квартиру во время очередной командировки в Москву, он с первым поделился новыми мыслями:

— Мне кажется, Виталий Григорьевич, в борении с трудностями сегодняшними мы мало задумываемся над трудностями завтрашними. А разница у них — существенна. Первые просто трудны, но при усердии и если времени станет довольно — преодолимы. А вторые таковы, что, не возьмись за них сегодня, завтра могут стать непреодолимым барьером.

— Вами подразумевается урановая проблема, Владимир Иванович? — уточнил Хлопин.

Вернадский имел в виду ее. Главные интересы физиков и радиохимиков сегодня поглощены ядерными урановыми реакциями. Это хорошо, но в такой увлеченности таится своя опасность. Исходного материала, урана, для лабораторных экспериментов пока хватает, а не хватит, можно купить за рубежом и урановые соединения, и металлический уран, все это продается свободно. Но вот если труды экспериментаторов дадут успех, и к тому же быстро? С одной стороны, великий шаг вперед, а с другой — чуть не государственная катастрофа! Покажи на практике, что урановая энергия освобождается, и мигом уран станет дефицитнейшим материалом. Его зажмут, взвинтят до чудовищной цены при продаже другим странам, а выявится непосредственное военное значение урана, так объявят прямой запрет на его вывоз. И получится, что страны, богатые ураном или своевременно захватившие его месторождения в колониях, завоюют преимущество перед странами уранобедными. Так ведь может дойти и до серьезного нарушения общемирового государственного равновесия. А мы пока страна, ураном бедная. Причины: мало им занимались, куда меньше искали урановые месторождения чем уголь, или железо, или медь, или апатиты даже. Он-то есть, невероятно, чтобы в таком огромном государстве не нашлось своего урана. Но грянь сегодня предсказанное великое открытие, создай кто реально урановую цепную реакцию — с чем будем строить отечественные «атомные котлы»?

— Нужно специальное правительственное решение, — заметил Хлопин.

Вернадский к этому и клонил — требуется вмешательство государственной власти, ибо проблема наигосударственнейшая. Но правительству надо и разъяснить научную суть дела и убедить, что откладывать дело нельзя. Первое сравнительно просто. Второе — трудней. Единственным убедительным аргументом явится лишь экспериментально запущенная цепная реакция, а она в свою очередь вызовет свою цепную реакцию — запретов на продажу урана, огромного воздорожания его, если запретов не возникнет. В общем, ждать нельзя, надо приступать к большому государственному делу загодя.

— Ваше предложение, Владимир Иванович?

Вернадский хотел организовать при Академии наук специальную комиссию по урану и снабдить ее такими полномочиями и деньгами, чтобы она могла комплексно руководить всеми сторонами и стадиями урановой проблемы — поисками урановых месторождений, разработкой технологических схем переработки руд, разделением изотопов, созданием необходимых запасов сырья и готовой продукции, составлением прогнозных карт — геологических, производственных, исследовательских. Он напирает на слово «руководить», ибо комиссия не должна заменять поисковые партии, геологические управления, заводы, институты и лаборатории. Правда, при Академии наук существует комиссия по атомному ядру, руководимая Сергеем Ивановичем Вавиловым, она в основном тоже нацелена на уран, но там иные задачи, там обеспечивают исследовательские ядерные работы, это гораздо уже задач урановой комиссии. А если и возникнет кое-где параллелизм, что ж, вспомним поговорку: ум — хорошо, а два — лучше.

— Я согласен, — сказал Хлопин. — И на Президиуме академии, конечно, поддержу вас.

Вернадский, провожая Хлопина, долго жал его суховатую руку своей старческой, ослабевшей — нужно было усилие во всем теле, чтобы рукопожатие вышло крепким. Хлопин казался озабоченным, Вернадский радовался. Он знал свою силу и недостатки, знал силу и недостатки ученика. Своеобразный мессия атомной энергии, Вернадский жил в сфере мечтаний и предвосхищений, они были реальностями завтрашнего дня и потому сегодня казались фантастикой — нельзя было ему самому не считаться с тем, какое впечатление производят его высказывания. Ученик, скромный, трудолюбивый и очень реальный, не позволял себе фантазировать. И хоть своей внешней старомодностью как бы отстранялся от облика сегодняшнего мира, весь он был прочно в этом мире. Иногда даже казалось, что он полемизирует с учителем, оспаривает его устремления. «Мы институт маленький, и проблемы наши маленькие!» — говорил он нередко почти сердито, это звучало как выпад против Вернадского. Но выпадов и полемики не было, было единство двух противоположностей — и такое душевное, прочное и долгое, что только оно и создавало фундамент, на котором двигалась развиваемая ими наука.

Ободренный поддержкой Хлопина, Вернадский думал о следующем шаге. Нужно было просить о созыве Президиума академии, писать в правительство. Бумаги необходимы, конечно, они составляют как бы строительную конструкцию задуманного дела, но Вернадский считал их вторичными, закрепляющими, а не предваряющими. С ними хотелось погодить. Он попросил приема у Председателя Совнаркома СССР. Секретарь Молотова показал Вернадскому рабочее расписание своего начальника — все дни и вечера были заполнены на несколько недель вперед. Старого академика поразило, до чего много приходится работать государственным деятелям, — он долго потом с волнением рассказывал об этом знакомым. Какой-то свободный час все же нашли. Молотов принял ученого, одобрил создание урановой комиссии, обещал помощь в материальных средствах, посоветовал держать связь со своим заместителем: соответствующее указание и ему, и президенту Академии наук будет отправлено.

В начале 1940 года состоялось первое заседание новосозданной Комиссии по проблемам урана, такое она получила официальное название. Присутствовали сам Вернадский, академики В. Г. Хлопин, А. Ф. Иоффе, С. И. Вавилов, П. Л. Капица, А. Е Ферсман, непременный секретарь Академии наук П. А. Светлов, два секретаря комиссии — геолог москвич Д. И. Щербаков и ленинградец геохимик из РИАНа Л. В. Комлев и другие приглашенные лица. Вернадский доложил о встрече с Молотовым и обрисовал проблему. Во всем мире необычайно возрос интерес к урану. Канада производит 120 граммов радия в год, что соответствует переработке 400 тонн урановой руды. Бельгия интенсивно вывозит из своих африканских колоний руду в Европу. Уран несет с собой переворот в человеческой технике, мы не имеем права отставать в создания своей уранопромышленной базы. Именно для этого и создается Комиссия по проблемам урана. Возглавить ее лучше всего физику — физики пока основные потребители этого элемента.

Он с воодушевлением оглядывал ученых. Физики переглядывались и молчали. Владимир Иванович говорил, как всегда, эмоционально, даже вдохновенно, но не слишком ли далеко он заглядывает? Иоффе взял слово первым. Конечно, урановые реакции дадут какой-то выход энергии. Это теоретически доказано, это экспериментально будет осуществлено. Но каково соотношение затрат и выхода? Он уверен, что еще долго получаемая энергия будет много меньше затрачиваемой. Вряд ли можно ожидать в близком будущем практической отдачи от деления урана. Другое дело — исследование этого процесса. Здесь любое промедление, любая небрежность — недопустимы. Здесь надо всемерно расширять фронт работ. Ибо каждый успех в изучении ядерных реакций — ощутимый шаг вперед к несомненной в грядущем, здесь споров не будет, технической революции. Нет, говорить о срочном создании уранопроизводящей индустрии рановато.

Вавилов в принципе согласился с Иоффе. Надо бы исследовать, нет ли в начавшемся за рубежом урановом буме какого-то трюка промышленных фирм. Потребность в радии возрастает с каждым годом, особенно же быстро в связи с войной, а уран можно рассматривать и как побочный продукт переработки радиоактивных руд. Уран накапливается на складах, от него хотят отделаться. Интересно, что сами иностранные физики гораздо сдержанней, чем иные бизнесмены.

— По-моему, вопрос надо ставить по-иному, — сказал Капица. — Спор — скоро или нескоро получим урановую энергию — зависит и от того, какую мы приложим свою энергию для овладения энергией урана. Выделим много средств, людей, материалов, сконцентрируем на этой теме основные силы, результат будет скорый, а нет — нет. Я — инженер и привык к любой сложной проблеме подходить по-инженерному.

Вернадский обратился к молчаливому Хлопину:

— Виталий Григорьевич, я не вижу энтузиазма у наших коллег физиков. Придется урановую комиссию возглавить вам.

Комиссия по проблемам урана, возглавляемая Хлопиным, ввела в свой состав новых членов, главным образом физиков, организовала экспедиции в разные края страны для определения запасов урана в рудах. Финансовый урановый фонд почти полностью затратили на поездки «сырьевых бригад» в разные районы страны. Хлопин вернулся из экспедиций озабоченный, поделился своими выводами с Вернадским. Если бы физики знали истинное положение с ураном, они не держались бы столь благодушно. Они думают, как все, впрочем, что радий получается только из урановых руд и, значит, чем больше на рынке радия, тем больше на складах урана. Добыча радия у нас непрерывно растет, но на севере его извлекают из подземных радиоактивных вод, к урану это производство отношения не имеет. А разведанные урановые оруденения ничтожно малы, серьезной уранодобывающей промышленности на них не создать.

Вернадский спокойно сказал:

— Я это и предвидел, почему и забил тревогу. Приступаем к следующему шагу, Виталий Григорьевич. Прошу вас, составьте план работ по урановой проблеме на годы 1940–1941, и обратимся с этим планом в Президиум академии и правительство.

Дни, прошедшие за этим разговором, показались в Радиевом институте необычными — Хлопин не выходил из своего кабинетика, аналитики, прибегавшие к Марии Александровне за подготовленными ею пробами и результатами анализов, не видели его в халате у лабораторных столов. И если раньше старались его не беспокоить, потому что он в лаборатории, а в кабинет вторгались без опасений, то теперь боялись ходить в кабинет, потому что он не выходил в лабораторию и, значит, был занят чем-то гораздо более важным, чем собственные эксперименты.

Хлопин часто составлял планы исследовательских работ в своем институте, то всегда были конкретные задания для конкретных исполнителей. Сейчас Хлопин действовал под влиянием своего учителя, и проблемы были огромны настолько, что обозреть их — кружилась голова! Но и в огромные, расписываемые по многим учреждениям задачи Хлопин вводил свой стиль — задачи были конкретны, реальны, ни одна не выходила за рамки практически выполнимого. И они охватывали всю область поисков. Даже сегодня, когда можно обозреть прошлое с гигантской высоты достигнутого успеха в приручении ядерной энергия, поражаешься, как полно описан круг вопросов, как детально расчерчен ход экспериментов, как точно высказан ожидаемый результат. Всего 32 темы намечены для исследования и экспериментального осуществления — и каждая так выпукло подана, так жестко ограничена своими естественными межами, что временами кажется, будто читаешь список тем для диссертаций. И лишь оглядывая список в целом, понимаешь, что в нем дано все, что требовалось изучить в проблеме деления ядер урана: великолепный научный фундамент, на котором потом можно строить основное здание — запускать подготовленную цепную реакцию ядерного деления.

Хлопин четко выделил пять основных вопросов: 1. Выяснение механизма деления урана и тория; 2. Выяснение возможности развития цепной реакции в нормальной смеси изотопов урана; 3. Разработка методов разделения изотопов урана; 4. Разработка методов получения и изучения летучих соединений и металлического урана; 5. Поиски богатых источников урановых руд в СССР и разработка методов их переработки.

И для решения этих вопросов он предлагал привлечь десять союзных научно-исследовательских институтов — основная нагрузка ложилась на РИАН, но не остались в стороне и ленинградские Физтех и Институт химической физики, и харьковский УФТИ, и Днепропетровский институт физической химии, и московские институты ФИАН, органической химии, редких металлов, металлургии, и Лаборатория живого вещества. А в качестве исполнителей Хлопин называл известных ему ученых — 30 фамилий значатся в плане, все видные специалисты в своей области. Только четыре академика вставлены в список — он сам, А. Е. Ферсман да два украинских — А. Е. Лейпунский и специалист по тяжелой воде А. И. Бродский. Лишь иногда он затруднялся назвать фамилии в далеких от него областях науки — тогда появлялись формулы: бригада такого-то института или такого-то профессора.

Для довершения конкретности план разбит на три графы, охватывающие все 32 темы: «1. Название темы; 2. Что будет в результате дано; 3. Исполнители». Картина требуемого и ожидаемого становилась исчерпывающе ясна.

Вернадскому сделанная его учеником работа понравилась.

— Двигаемся дальше, Виталий Григорьевич. Докладываем основные идеи плана в Президиум академии. Добавим требования, без выполнения которых план не осуществить. И подпишем докладную оба.

Новый документ так интересен, что стоит основные его идеи привести дословно. Шел июнь 1940 года. Оба академика писали:

«Открытие в самое последнее время самопроизвольного деления ядер атома урана, с одной стороны, и установление, что деление претерпевают лишь ядра атомов изотопов урана с массами 235 и 234, содержащиеся в обычном уране в количестве 0,7 % и 1:17 000, а также, что деление это протекает под действием медленных, а не быстрых нейтронов (последнее особенно важно и требует проверки), ставим вопрос о практическом использовании внутриатомной энергии в порядок дня.

Учитывая, что положительное решение вопроса о техническом использовании внутриатомной энергии, хотя и сопряжено с рядом очень больших трудностей, которые, как нам кажется, не имеют принципиального характера, должно в корне изменить прикладную энергетику, — мы полагаем, что Академия наук должна уже сейчас принять ряд мер, которые обеспечили бы Советскому Союзу возможность не отстать в разрешении этой важнейшей задачи от зарубежных стран».

Среди неотложных практических мероприятий названы следующие:

«1. Срочно приступить к выработке методов разделения изотопов урана и конструированию соответствующих установок, для чего… в двухмесячный срок наметить учреждения и лиц, которым поручить это дело, а также определить размеры необходимых для этого специальных ассигнований и потребное количество драгоценных и цветных металлов.

2. Форсировать работу по проектированию сверхмощного циклотрона ФИАН, а также по достройке циклотрона Физико-технического института и постройке помещения и оборудования электросети к уже работающему циклотрону Радиевого института.

3. Созвать зимой 1940/41 гг. при Радиевом институте вторую всесоюзную конференцию по радиоактивности в Ленинграде. Предложить Радиевому институту представить программу ее работ к 15 сентября с. г.»

Были и другие требования — по финансам, по печатанию работ и пр.

Президиум Академии наук отнесся доброжелательно к записке Вернадского и Хлопина — требования были хорошо обоснованы и довольно умеренны. Но и их нельзя было выполнить сверх уже утвержденного плана академии без особого указания правительства. Вернадский вспомнил о совете Молотова — писать его заместителю о всем, что понадобится для работ по урану. Так появилась новая докладная, ее подписали уже не двое, а трое — к Вернадскому и Хлопину присоединился А. Е. Ферсман, вернувшийся недавно из очередной дальней поездки для осмотра ураноперспективных уголков страны. В этой докладной на имя заместителя Председателя Совнаркома СССР, датированной 12 июля 1940 года, трое академиков повторяли мысли первой записки, лишь меняли способ выражения. Указывая, «что если вопрос о техническом использовании внутриатомной энергии будет решен в положительном смысле, то это должно в корне изменить всю прикладную энергетику», они обращали внимание правительства на то, что «важность этого вопроса вполне сознается за границей и по поступающим оттуда сведениям в Соединенных Штатах Америки и Германии лихорадочно ведутся работы, стремящиеся разрешить этот вопрос, и на эти работы ассигнуются крупные средства».

В завершение академики писали:

«Мы полагаем, что уже сейчас настало время, чтобы правительство, учитывая важность решения вопроса о техническом использовании внутриатомной энергии, приняло ряд мер, которые обеспечили бы Советскому Союзу возможность не отстать в разрешении этого вопроса от зарубежных стран».

А конкретные просьбы были все те же — строить установку для разделения изотопов урана, форсировать строительство циклотронов, еще добавилось предложение создать государственный фонд урана…

— Согласие правительства вне сомнения, — с удовлетворением резюмировал Вернадский. — Теперь дело за нами. Как будем двигаться, Виталий Григорьевич?

— Вероятно, не очень все-таки быстро, зато основательно, — ответил Хлопин, улыбаясь.

Вероятно, так бы и шло, как он наметил, — не очень быстро, зато очень основательно. Но в ход событий вмешались непредвиденные противоположно действующие факторы, и каждый оказал свое влияние.

Самым важным, огромным по своему значению фактором стала начавшаяся через год война с Германией — она сделала невозможным претворение в жизнь любых крупных проектов, не работающих непосредственно на оборону.