4. Поначалу без большой скорости, но — надежно!

От Пыжевского переулка до Кремля дорога была короткая. Курчатов не стал вызывать машину, хотя уже была своя «эмка» — новый зам Гончаров вытребовал ее в Академии наук, обещал, что скоро появится и «виллис». В Спасских воротах Курчатов предъявил паспорт. Дежурный с недоумением переводил взгляд с паспорта на посетителя, потом позвал начальника.

— Вызов от товарища Васина. Фамилия на паспорте сходится — Курчатов Игорь Васильевич. А личность — на себя непохожая. На паспорте безбородый, в натуре — бородища.

— Я отпустил ее недавно, не сбривать же оттого, что надо разок пройти в Кремль, — вмешался в разговор Курчатов, — У меня важное дело.

— У всех важные дела, по неважным в Кремль не ходят, — веско возразил начальник. — Отойдите в сторонку, я созвонюсь с товарищем Васиным.

Из Кремля вышел улыбающийся Васин.

— Тот самый, что мне нужен, — заверил он дежурных и, смеясь, посоветовал Курчатову сбрить бороду или сменить фотографию на паспорте.

В своем кабинете Васин информировал Курчатова о том, что зампред совнаркома Первухин поручил ему курировать лабораторию № 2. Теперь со всеми нуждами надо идти к нему, Васину, он же будет обращаться в нужные учреждения и наркоматы. Что до урана и графита — о них писал в своей записке Курчатов, — то изготовление графитовых блоков поручено электродному заводу. Урана мало, с этим надо считаться. Единственный урановый рудник дает около тонны руды в год. Первухин потребовал от министра цветной металлургии Петра Фадеевича Ломако расширения производства до 100 тонн. Пока будем всюду выискивать и изымать урановое сырье. Металлургия урана не разработана. Пусть Курчатов свяжется с институтом редких металлов — Гиредметом, там ураном занялся профессор Николай Петрович Сажин с Зинаидой Васильевной Ершовой. Заказы на детали циклотрона поручены заводам «Прожектор», «Динамо» и «Трансформаторному», надо послать туда своих специалистов.

— Жалуются, Игорь Васильевич, что заказы ваши неконкретны. Производственникам как ведь надо: чего, сколько, допуски от и до, чистота такая-то, срок выполнения такой-то. Без этого им нельзя!

Курчатов ушел из Кремля обрадованный, что есть теперь у физиков постоянный хозяин, отвечающий за успех дела и обеспокоенный, что он не может предъявить новому хозяину твердые требования Курчатов вызвал Гончарова. Пришло время, не оставляя строительных дел, заняться и техникой. Он хочет поручить заму дело с графитом. Какими свойствами должен обладать графит, установит он с Панасюком, его, Гончарова, задание — помочь заводу изготовить такой особый материал. Действуйте!

Гончаров стал изучать технологию графита — поехал на электродный завод, загрузил стол книгами и статьями.

По вниманию к его работе в правительственных верхах Курчатов догадывался, что скоро потребуют результатов. До результатов было далеко. Он чувствовал себя как строитель, которого заставляют возводить стены, когда еще не выложили фундамента. Надо было предъявлять заводам технические условия на поставляемые материалы, а он еще не знал точно, чего просить.

И все же он не торопился с развертыванием экспериментов. Он стойко придерживался раз установленной цели: исследования пойдут иначе, чем вели их до войны. И если начало их немного затянется, не беда, скорость возникнет впоследствии. Одним из новшеств было объединение в единую группу теоретиков и экспериментаторов. Теоретики раньше держались независимо от экспериментаторов: одни возились с приборами и материалами, другие, запираясь в кабинетах, не отходили от доски, не отрывались от бумаги. С этой практикой он решил покончить. Свои экспериментаторы уже были, нужно было заводить своих теоретиков.

Приглашенные теоретики один за другим появлялись в Пыжевском. Из Армении, оставив там жену, примчался Померанчук, его на Алагезе заменил Мигдал. Померанчук, отличное приобретение, не просто трудился в науке — старший научный сотрудник по должности, — но наслаждался наукой, испытывал радость, когда садился за трудный расчет. Яков Зельдович, выпрошенный у Семенова «на полставки», засел за исследование общих принципов уранового котла — продолжал свою довоенную работу. Он к тому же, в отличие от «чистого» теоретика Померанчука, был не чужд и эксперимента, и, хоть в лаборатории № 2 возглавил всю группу теоретиков, опыт, накопленный при экспериментировании с порохами, как он сам предугадывал, надеясь на возвращение к ядерным реакциям, весьма, теперь пригодился. Таким же своеобразным физиком, соединявшим умение экспериментатора с дарованием теоретика, был и Исай Гуревич, сотрудник Курчатова еще по Радиевому институту. Он приехал из Казани позже других, поселился в Красном доме и энергично принялся за дело.

В теоретическую группу Курчатов ввел и Василия Фурсова. Фурсова прислал в помощь Курчатову Вавилов.

Вавилов еще до выхода правительственного постановления узнал, что создается ядерная лаборатория. В феврале 1943 года, в Казани, он сказал своим фиановцам, что уран, по всему, дело перспективное и, возможно, придется к этой проблеме и им подключиться. Формы «подключения» Вавилов заранее продумал, и, когда Курчатов явился с вопросом, чем директор ФИАНа поможет новоорганизованной лаборатории, Вавилов согласился вести нужные исследования, но без штатных перемещений работников.

— ФИАН возвратился в столицу. Отдать вам своих работников — значит потерять их, это ясно и мне и вам. Давайте сойдемся вот на чем: вы ставите нам конкретные задачи, мы решаем их у себя.

Курчатов согласился «озадачивать» ФИАН, как только самому станет ясно, что надо требовать. Вавилов посоветовал пригласить в качестве теоретиков Якова Терлецкого и Василия Фурсова, оба перед войной были доцентами МГУ. Терлецкий на штатную работу в ядерную лабораторию не пошел, а Фурсова отозвали из армии.

О беседе с Курчатовым Вавилов довел до сведения сотрудников лаборатории ядра и космических лучей, руководимой Скобельцыным.

— Раньше было два метода познания — дедукция и индукция, — сказал он, собрав у себя фиановцев-ядерщиков Илью Франка, Владимира Векслера, Евгения Фейнберга, Леонида Грошева, Сергея Вернова и других. — Теперь появился третий — информация. Так вот, полученная мною свыше информация говорит, что нам надо изучать цепные реакции ядерного распада. У нас будет свой особый раздел — работа, параллельная той, что начинают курчатовцы.

Ядерщики ФИАНа энтузиазма не выразили, но вести исследования согласились: если не по велению сердца, то по чувству долга — стимул был тоже не маленький.

А Курчатов, собрав своих теоретиков, потребовал самого неотложного — разработки теории эксперимента.

— Именно теории эксперимента, а не теории явления, выясняемого в результате эксперимента, — разъяснил он. — Разработка эффективной методики экспериментирования сегодня важней самого эксперимента. Вот эту идею я и прошу вас обосновать и развить.

Он весело оглядывал свою «армию»: быстрого, нервного Зельдовича, медлительного, с красивым лицом улыбающегося Будды, Гуревича, сосредоточенно дымящего Померанчука, невозмутимого Фурсова в выцветшей, сто раз стиранной гимнастерке и порыжелых кирзовых сапогах; в этой одежде Фурсов снова ходил читать лекции в вернувшийся в Москву университет.

— Если вести опыты без предварительной теории эксперимента, то дело просто: выкладывай гору из урана и графита и наблюдай, что получается, — продолжал Курчатов. — Так до войны работали с урановой сферой Флеров с Никитинской. По некоторым данным, так работают немцы, правда не с графитом, а с тяжелой водой, но опять-таки урановая куча. У них масса урана, они могут позволить себе такую роскошь. Нам нужно найти методику поэффективней. Вот это я и называю теорией эксперимента — определить заранее, какие вопросы разумно ставить перед экспериментатором при недостатке урана и замедлителей, какие ответы следует ожидать и что будет удовлетворительным и что плохим ответом.

Он с удовольствием убедился, что кинул зажженную спичку в горючий материал. Запылали мозги, сказал он себе. Он уверенно направлял обсуждение, хотя больше слушал, чем говорил. Предложение строить маленькую сферу из комбинации урана и графита, наподобие будущей большой, отверг он сам, с этого и началась дискуссия. А кончилось тем, что вместо маленькой сферы согласились строить высокие узкие призмы, на которые материала хватит. Потерь нейтронов через боковые стенки не избежать, но вдоль оси призмы удастся определить полное поглощение, а это существенно для построения модели цепного процесса.

Сам он с Панасюком выкладывал в бывшем помещении коменданта в Пыжевском первую такую уран-графитовую призму. В качестве замедлителя использовались обычные графитовые электроды. Смонтированная Панасюком, Алешей Кондратьевым и механиком Бернашевским установка показала, что размножения нейтронов и в помине нет. Курчатов не огорчился. Он и не ждал немедленного успеха. Он на правильном пути — это было главное.

Общую теорию поглощения нейтронов в призме разработал Зельдович. Померанчук с Гуревичем внесли дополнения и поправки. Теперь было ясно, в какой степени поглощение зависит от качества графита и какие предъявить к нему требования. Панасюк мог работать с открытыми глазами. Каждый его эксперимент давал новый материал для совершенствования теории.

И в ноябре 1944 года Курчатов и Панасюк в докладе правительству, сообщая, что теория котла создана Зельдовичем, Померанчуком, Гуревичем, а экспериментальная проверка теории производится авторами доклада, доказывали, что котел не заработает, пока промышленность не поставит графита сверхвысокой чистоты, и что для производства такого уникального графита нужен специальный технологический процесс.

Из Германии приходили тревожные известия. Немецкие ядерщики налаживали разделение изотопов урана. Легкий изотоп был идеальным материалом для ядерной взрывчатки. Правительство запросило, каковы реальные перспективы военного применения урана. Записку о возможностях создания ядерного оружия подписали Курчатов и Первухин. В принципе ядерная бомба возможна. Немцы с их огромной химической и металлургической промышленностью способны создать ее, если сосредоточат в этой области материалы, людей, машиностроительные мощности. Для бомбы нужно точное знание критической массы, при которой развивается мгновенная ядерная реакция без замедлителей, и разработка конструкции, позволяющей отдельные докритические объемы быстро и надежно соединять в надкритический. В лаборатории № 2 функционируют с десяток секторов, каждый со своей тематикой. Одному из секторов можно поручить исследования, связанные с созданием критмассы. Была середина 1944 года.

Уже больше года существовала лаборатория № 2, но сто московских прописок так и не исчерпали. Курчатов по-прежнему набирал без спешки, только тех, о ком твердо знали, что работник отличный.

В лаборатории № 2 появился Сергей Баранов. Две плитки столярного клея, дарованного Вериго, поддержали силы в самые тяжелые дни блокады, но в 1943 году ослабевшего физика вывезли в Свердловск. Оттуда он пробрался на Алагез. Горы Армении помогли восстановить силы, но изучение космических лучей во время войны не захватывало. Баранов выпросился в Москву и в комендатуре повстречался со Спиваком.

— Я теперь не у Абуши, а у Бороды, — поделился новостями Спивак. — Дело интереснейшее. Иди к нам. Борода тебя возьмет охотно.

— Борода? Это кто же?

— Курчатов. Теперь его только так называют.

Курчатов Баранова принял сразу. Нового сотрудника поселили — одна комната за другой отделывались — в основном здании. Спивак выпросил Баранова к себе — помогать в определении нейтронных констант. Борису Курчатову вскоре понадобились физики-экспериментаторы. Игорь Васильевич Курчатов перевел Баранова к Борису Васильевичу.

— Обеспечивай радиохимиков измерительными системами, они подбирают ключи к девяносто четвертому элементу — великой загадке ядерной физики.

В лабораторию приплелся еще один физик — без приглашения, в потрепанной военной шинели, опираясь на костыль. Курчатов с сомнением смотрел на незнакомца, назвавшегося Борисом Григорьевичем Дубовским. Он окончил Харьковский университет, перед войной работал в УФТИ, записка от Латышева извещала, что Дубовский за год изготовил три прибора. Проситель покраснел, вручая записку, растерянно отвел глаза. Он страшился вопроса, как работали его приборы: Латышев благоразумно скрыл, что ни один не работал!

— Очень уж вас хвалит Георгий Дмитриевич! — без энтузиазма сказал Курчатов. — Ладно, демобилизуйтесь и приходите через месяц.

Через месяц Дубовский явился без костыля, лишь опирался на палку.

— Вид получше! — весело объявил Курчатов. — Скоро бегать будешь. Раз конструктор по приборам, значит, приборы. Трех конструкций в год не требую, но одну изготовь.

Дубовский с ужасом услышал, что предстоит сконструировать аппарат, регистрирующий радиоактивное излучение в атмосфере. Эксперименты создают вокруг физиков опасный фон, надо точно определять этот фон. Дубовский хотел взмолиться, чтобы дали другое задание, у него руки плохие, сам ничего путного не изготовит, но злополучная записка Латышева о трех приборах вставала непреодолимым барьером. Новому сотруднику положили 900 рублей (он подумал невесело: «Плюс мои инвалидные триста, а буханка на рынке — сто, ничего, как-нибудь перебьемся!»), выдали талоны на обед в столовую Дома ученых, выделили с женой комнату в Красном доме, рядом с комнатой Баранова.

— Переезжать — сегодня. На работу — завтра. Все! Иди отдыхай.

Николая Правдюка, товарища детских лет, Курчатов привлек по «собственной рекомендации». Правдюка, специалиста по твердым сплавам, наградили орденом за ремонт танков. Курчатов, услышав о награде по радио, нагрянул к другу домой, в Спиридоньевский переулок.

— Предложение имею, Николай, — сказал Курчатов после поздравлений. — Ты металлург, ученик Байкова, присадки, примеси, чистота сплавов — твой хлеб. Мне такие люди нужны. Иди ко мне. Перевод обеспечу.

— А что надо делать?

— Оформишься — обрисую.

Правдюку после перевода в лабораторию № 2 поставили ту же задачу, что и Гончарову: добиваться сверхчистого графита.

Еще один из группы «гениальных мальчиков» вернулся в коллектив старых друзей. Михаил Певзнер в первые месяцы блокады так ослабел, что свалился без чувств во время работы. Из госпиталя, чуть подправив, Певзнера направили в батальон выздоравливающих — обслуживать «Дорогу жизни» на Ладоге. Небольшой отряд девчат под его командой обеспечивал сохранность ледовой трассы: отмечали большие провалы во льду вехами, ночью дежурили около них с потайными фонарями, малые провалы закрывали досками, поливали водой — доски быстро примораживало ко льду.

Неутомимый Кобеко, проверяя свои прогибометры, обнаружил в белом, утепленном тряпьем шатре на льду своего физтеховца, командующего, по его словам, «всеми окнами в бездну». Кобеко записал полевую почту Миши, сказав многозначительно: «Пригодится. Кое-что с нашим братом физиком меняется. Сообщу». Певзнер сообщения от Кобеко не дождался — подкрепившегося на «Дороге жизни» физика направили в Калинин, а оттуда в часть, стоявшую в Ярославле.

Дорога в Ярославль лежала через Москву. В столице выдался свободный вечерок. Певзнер пошел в «Капичник», только что вернувшийся в Москву, там объявили доклад Отто Шмидта о происхождении планет. На лестнице мимо Певзнера быстро прошел, шагая через две ступеньки, красивый бородатый мужчина — разлапистая походка показалась знакомой.

— Здравствуй, Миша, — сказал бородач, не останавливаясь.

— Кто это? — спросил Певзнер одного из посетителей.

— Разве вы не знаете его? Курчатов, наш новый академик.

Случайная встреча определила поворот жизни. В Ярославль пришло предписание направить младшего техника-лейтенанта Певзнера для прохождения дальнейшей службы в Академию наук. В Москве, в Академии наук, Певзнер узнал, что его затребовала какая-то лаборатория № 2. Его соединили по телефону с новым местом работы. Он уставно рапортовал:

— Явился для прохождения дальнейшей службы.

— За вами придет «виллис». Водитель — женщина. Ваши особые приметы?

Особые приметы у физика были скудные: шинель, цигейковая шапка, кирзовые сапоги. Что еще? Темные волосы, темные глаза…

Водительница «виллиса» Нюра Балабанова, краснощекая, полная, решительная девушка, и по таким неприметным приметам сразу узнала своего пассажира.

«Виллис» свернул от «Сокола» на улицу, застроенную деревянными домами, не так катился, как перепрыгивал с островка на островок, временами проваливался в грязь выше осей. Машина остановилась у большого красного здания, перед ним простиралась огромная яма, присыпанная строительным мусором, а дальше — на три стороны света — раскидывался пустырь, обнесенный забором. В кабинете вместе с Курчатовым сидел Гончаров. Прибывший произнес все ту же сакраментальную фразу:

— Явился для прохождения дальнейшей службы.

Курчатов с Гончаровым переглянулись.

— А как будешь служить, Миша? В качестве военного? Или демобилизуешься, чтобы снова взяться за физику?

Ответ был дан отнюдь не со служебным ликованием в голосе:

— К физике бы, Игорь Васильевич!

Борис Васильевич забрал своего старого работника к себе. В химической лаборатории, выложенной белым кафелем — по проекту здания она предназначалась для операционной, — с вытяжными шкафами по стенам, Борис Васильевич обрисовал Мише задание одновременно и ясно и туманно:

— Лаборатория, как видишь, маленькая, неустроенная. Заниматься будем не тем, что делали в Ленинграде, а чем, узнаешь после допуска. Пока же, Миша, поработай на общее благо. У тебя ведь есть знакомые в Москве? Достань что сможешь из материалов и оборудования.

И хоть Певзнер до войны делал свою дипломную работу у Бориса Васильевича и у него же потом работал в лаборатории «новых выпрямителей» все те два месяца, что были потрачены на демобилизацию, а попутно и на снабженческие операции, Борис Васильевич, соблюдая секретность, упорно называл сернокислым железом отлично известный Мише азотный уранил, а словечка «уран» вообще не существовало в его лексиконе.

Певзнер получил комнату в Красном доме.

Из Уфы в Москву приехали бывшие харьковчане Александр Лейпунский и Дмитрий Тимошук. С Лейпунским Курчатов согласовал, какие тот избирает себе темы для исследований, а Тимошуку предложил:

— Ты, Дмитрий Владимирович, такие делал до войны доклады по поглощению быстрых нейтронов! Теперь поработаем по их замедлению.

Другой харьковчанин, Синельников, поехал в освобожденный Харьков осенью 1943 года и сообщал оттуда, что институт разграблен, наполовину разрушен, но большой ускоритель, к удивлению, цел. Немецкие физики, вывозя малый Ван-Грааф, к большому почему-то не показали интереса — не разобрали, не взорвали. В УФТИ сейчас восстанавливают ускорители, монтируют на старых местах возвращенное из Уфы и Алма-Аты оборудование.

— Там все время поглощает восстановление, — сказал со вздохом Курчатов. — Сомневаюсь, чтобы в Харькове можно было скоро ставить серьезные ядерные работы.

Игорь Головин, распростившись с Синельниковым, остался в Москве — определился со Щепкиным на электромагнитное разделение изотопов.

Физиков с каждым днем прибывало все больше. Инженеров широкого прифиля не хватало.

К середине 1944 года в Красном доме трудилось пятьдесят человек. Научные работники — кто один, кто семейно — заселили два флигеля, центральную часть здания отвели под лаборатории. Новый, 1945 год Курчатов встретил в окружении сотрудников. Банкетный стол накрыли в полуподвальном помещении столовой, мужья пригласили жен; женщины пришли в нарядных платьях — таких не надевали с начала войны, — надушились довоенными духами. Один тост провозглашался за другим. Арцимович подшучивал: «Ищем ларец на дне моря, как за это не выпить!» Курчатов ходил вдоль стола, приглашал дам на танцы, танцевал хоть и неладно, но с жаром, шутил и смеялся, чокался поочередно с каждым:

— За победу! За победу! За победу нашей великой армии! За нашу с вами локальную победу на нашем поле!