1. С бору по сосенке — а всего сто прописок

Прежде всего надо было порадовать жену, что предстоит возвращение к довоенным работам, только не в Ленинграде, а в Москве. С Марией Дмитриевной разговор был прост — как обычно, без подробностей, по существу дела. С братом Курчатов беседовал столь же коротко. Важно было одно: брат втянулся в новые темы и не мог быстро оторваться. Курчатов сказал:

— Боря, скоро начнем трудиться вместе. Над чем, для чего — оставим на потом. Пока не затевай работ, требующих много времени.

С Арцимовичем разговор был длинней. Арцимович заведовал лабораторией № 4, так теперь называлась группа, разрабатывавшая приборы для темновидения, — тема считалась оборонной и важной. По плану Курчатова, строптивый друг должен был возобновить работы по электромагнитному разделению изотопов урана. Курчатов попал в трудную минуту. Арцимович только что возвратился с экспертной комиссии, где Вавилов раскритиковал аппарат для преобразования инфракрасных лучей в лучи видимого спектра. Комиссия отказалась принять изделие лаборатории № 4 без существенных переделок. Верный себе, Арцимович пренебрежительно фыркнул, когда услышал, что предлагает Курчатов.

— Смешиваешь яичницу с божьим даром, Игорь. Война — и разделение изотопов урана!

— Ты прав, о хорошей яичнице теперь можно лишь мечтать, — улыбнулся Курчатов. — Но почему не потолковать о божьем даре?

Арцимович, поспорив и поиронизировав, согласился, что электромагнитное разделение изотопов — отличная тема. Он захотел и всех своих сотрудников взять в новую лабораторию. Курчатов уклонился от немедленного ответа. Даже когда Арцимович стал выговаривать в помощники Германа Щепкина — в свое время они хорошо потрудились над одной темой, — Курчатов ограничился обещанием:

— Позже, когда развернемся.

По комбинату институтов поползли слухи, что Борода что-то затевает, и, видимо, интересное. И хоть не один он носил бороду и она уступала по густоте и красоте черной, вьющейся бороде Шмидта, русой — Маслаковца и пламенно-рыжей — печника Казанского университета, все равно прозвище «Борода» пристало к нему одному, а тех троих называли: одного почтительно — Отто Юльевич, второго уважительно — Юрий Маслаковец, третьего дружески — дядя Вася, иногда говорили и «наш Малюта Скуратов» — все понимали, что подразумевается печник.

Еще с двумя Курчатов разговаривал открыто. Харитон и Зельдович стояли в первом списке, без них он не мыслил плодотворной работы. Но оба вели важные темы — захотят ли отказаться от них? Харитон согласился включиться попозже. У Зельдовича завершались пороховые исследования, но он мог совместить их с изучением «урановых цепей». Он недавно получил Сталинскую премию за военные работы и считал, что тема в основном сделана, можно браться за новые. Он загорелся сразу — душа наболела по большим проблемам, карандаш сам просится в руки! «Итак, Юлий Борисович придет попозже, а вас, Яша, берем пока на полставки, с Семеновым я это совместительство улажу», — подвел Курчатов итог переговорам. Дело упрощалось и тем, что Институт химфизики готовился переезжать в Москву, правительство на старое место в Ленинград его уже не возвращало.

Курчатов попросил каждого подумать, кого еще привлечь.

— Мы пока сами себе отдел кадров. Берем только по знакомству, только тех, кого знаем как сильных работников. По знакомству — отнюдь не по приятельству. Кто мил душе, но мышей не ловит, тех не надо!

Пришло время сдать дела по броневой лаборатории. База лаборатории находилась в Свердловске, результаты экспериментов внедрялись на уральских предприятиях. Курчатов поехал в Свердловск. Лабораторию недавно принял Федор Витман, ученик Иоффе, специалист по прочности; он вышел из госпиталя после тяжелой контузии, демобилизовался. Курчатов с облегчением видел, что его уход «прочнистам» большого ущерба не нанесет. Зато огорчился Русинов. Он и перевелся в лабораторию брони, чтобы трудиться с прежним начальником, а начальник куда-то снова сбегает, еще раз оставляя его одного.

Курчатов с сочувствием слушал жалобы. Невысокий, с мягкими движениями, свежим цветом лица, с пышной копной темно-русых волос, деятельно-хлопотливый Русинов был из первых учеников, скоро десять лет они уже работают вместе. Он, конечно, имел право обижаться на непостоянство руководителя. Курчатов спросил:

— Можете ли вы, Лев Ильич, оставить свою работу, чтобы вместе со мной перейти на новое место?

— Нет, — поколебавшись, ответил Русинов. — Вы сами понимаете, Игорь Васильевич, прочность брони в военное время — такая проблема…

— Тогда отложим разговор о совместной работе до лучших времен.

Пребывание в Свердловске Курчатов завершил разговором с Кикоиным — эта фамилия стояла в его списке первой.

— Исаак Константинович, хочу пригласить тебя в Москву для работы по разделению изотопов урана, — начал беседу Курчатов.

Кикоин не торопился с ответом. Высокий, худой, большеголовый — скульптурно-четкое лицо с крупными чертами, — он молча курил трубку, молча слушал. Казалось, ничего не было столь же далекого от научных интересов Кикоина, как то, что предлагал Курчатов. Специалист по магнетизму, написавший в 23 года вместе с Дорфманом солидный труд «Физика металлов», он стал известен после того, как открыл гальвано-магнитный эффект. В Физтехе он числился в вундеркиндах, его выделял сам Иоффе. Опека Иоффе шла так далеко, что он не только выхлопотал для молодого ученого в 1932 году длительную командировку за границу — Кикоин работал в Мюнхене у Вальтера Герлаха в магнитной лаборатории, гостил у Де-Хааза в Лейдене, — но и когда выделенная на две недели валюта кончилась, добавил еще на два с половиной месяца из личного гонорара за научные консультации для фирмы «Сименс». Курчатов знал, что ядром Кикоин не занимался, даже не проявлял к нему особого интереса. Старые — еще с ленинградской поры — друзья, они несколько лет — Кикоин перевелся в Уральский Физтех — почти не общались, зато когда Курчатов стал работать в броневой лаборатории, встречи снова стали частыми.

— Я жду твоего решения, — напомнил Курчатов.

Кикоин выдохнул большой клуб дыма и с любопытством следил, как густо-синий шар, расширяясь, бледнеет.

— А что? Интересно! Разделение атомных ядер по фракции… Даже очень интересно. Вызывай, Игорь Васильевич. Буду с тобой работать.

В январе Курчатов появился в Москве. Коллектив стал обрисовываться. Из Армении примчался Неменов. Он успел, завершив дела с размагничиванием кораблей, определиться к Алиханову на Алагез наблюдать космические лучи — и сразу вырвался оттуда, чуть донесся зов прежнего руководителя. Вместе с Алихановым он примчался в Пыжевский, там у Курчатова сидел приехавший раньше Кикоин. Курчатов обрисовал Неменову его обязанности — устраивать временное помещение в Пыжевском, принимать приезжающих физиков, срочно разрабатывать проект нового циклотрона, поменьше ленинградского, при первой возможности вылететь в Ленинград и привезти оттуда все, что можно.

В гостинице «Москва» освободили для физиков обширный номер, в нем поселился сам Курчатов с Неменовым, вскоре добавились из Казани Зельдович и Флеров. Курчатов днем сидел у Балезина — знакомился с новыми материалами, составлял проект постановления правительства по урановым делам. Новые материалы существенно нового давали мало, постановление же — пока не завелось своего охраняемого помещения и собственного сейфа — нельзя было нигде, кроме как у Кафтанова, разрабатывать. Кафтанов понес проект на утверждение Молотову, тот передал его Первухину — бумага за подписью Курчатова и Первухина ушла в правительство. Курчатов, не дожидаясь утверждения проекта, выехал в Казань «набирать второй список».

И снова это были пока люди, каких он отлично знал, —  теоретик Померанчук, отозванный с Алагеза, физтеховцы Козодаев, Спивак, Корнфельд, старый помощник Щепкин.

— Миша, давай потрудимся вместе, — сказал Курчатов Козодаеву, придя в лабораторию Кобзарева, где тот работал. — Никто лучше тебя не разбирается в электронике для ядерных исследований. А что я от тебя хочу, изложу письменно.

Курчатов быстренько — на четырех страницах большого формата — набросал программу исследований, какие поручались Козодаеву. Они повторяли довоенные работы Флерова, Русинова, Петржака: измерение числа вторичных нейтронов на один акт деления. Новое было в лучшей методике измерений — высокая точность эксперимента, возможность быстро набрать обширную «статистику». Курчатов поставил на бумажке и дату: 8 февраля 1943 года.

С Кобзаревым Курчатов говорил так:

— Юрий Борисович, в начале войны вы поглощали, как губка воду, людей из всех лабораторий. Не пришло ли время отдавать временно захваченное? Хочу ограбить вас на несколько работников.

— Грабьте! — ответил Кобзарев. — А я выдам уходящим работникам кое-что из приборов и материалов.

Получив от Иоффе обещание, что он лично проследит за отправкой в Москву оборудования для новой лаборатории — его должно было набраться на два-три вагона, — Курчатов опять уехал в Москву. Здесь он встретился с Кириллом Синельниковым, недавно вернувшимся из Алма-Аты. Шурин был из тех, кого Курчатов с радостью бы внес в свои списки, но без его прямого согласия сделать это не осмелился.

УФТИ, в отличие от ленинградского собрата, полностью осевшего в Казани, был при эвакуации разобщен. Часть лабораторий — Лейпунского, Латышева — разместилась в Уфе, основную же группу — Синельникова, Вальтера — направили в Алма-Ату. В Алма-Ате к Синельникову попросился Игорь Головин, бывший аспирант Тамма, доцент МАИ, сто дней провоевавший в ополчении, успевший попасть в окружение и выйти из него, а по возвращении в Москву сразу эвакуировавшийся из нее вместе с МАИ в Казахстан. Когда от Москвы отогнали врага, академик Аксель Берг вызвал Синельникова для работы над радиолокаторами несколько иного типа, чем у Кобзарева. Синельников взял с собой Головина, лабораторию их разместили во Фрязине под Москвой. На встречу с Курчатовым Синельников прихватил и нового ученика.

— Нет, Игорь, в твою лабораторию я не пойду, — сказал Синельников. — Скоро освободят Харьков, я хочу вернуться домой. Не знаю, что сохранилось там, но изменять Харькову не могу.

— А вы, Игорь Николаевич? — обратился Курчатов к Головину.

У молодого физика горели глаза. Еще аспирантом у Тамма, разрабатывавшего проблемы внутриядерных сил. Головина заинтересовало ядро — диплом был по энергии связи дейтерия и трития. Но просто отказаться от сотрудничества с Синельниковым, к которому глубоко привязался, Головин не мог. Курчатов, засмеявшись, оборвал его колебания:

— Подождем до освобождения Харькова. Тогда станет ясно, что можно, а чего нельзя там делать.

В эти дни Флеров узнал, что в Москву перевели из Казани завод, где работал Давиденко, и помчался разыскивать приятеля. Он подстерег его у проходной и, узнав адрес, вечером явился.

— Давай вместе работать, — предложил он. — Хватит тебе токарничать, так и забудешь, что ученый.

— А я уже давно забыл. Руки усовершенствовал зверски, любую деталь выточу. Голова атрофируется. — Давиденко захохотал. Испытания двух военных зим не вытравили из него веселости.

На другой день вечером Давиденко появился на двенадцатом этаже «Москвы». Курчатов сидел у окна, вытянув длинные ноги в белых фетровых валенках.

— Представляться не надо: сам знаю, кто ты есть, что можешь делать, — весело сказал он. — Будете рабтать с Флеровым. Постараюсь с завода отозвать побыстрей — и начинайте дело!

Постановление правительства о возобновлении работ с ураном было принято в феврале 1943 года. Как и аналогичные учреждения за рубежом, новая ядерная лаборатория получила статут засекреченного объекта — ее называли неопределенно «Лаборатория № 2», иногда в бумагах писали и «Спецлаборатория № 2». В утвержденной правительством программе работ о военной стороне дела говорила фраза: «Исследовать возможности применения атомной энергии для военных целей», но в годы войны так говорили о любом начинании, все должно было отвечать лозунгу «Все для фронта, все для победы». Главной целью оставалось овладение энергией ядра для народнохозяйственного использования.

Сразу после правительственного решения Курчатов созвал совещание ядерщиков. Совещание с соблюдением строгой секретности — она еще казалась странной людям, привыкшим обсуждать научные проблемы открыто, — происходило в пустующем здании Института физической химии. Обсуждали распределение работ по конструированию уранового котла и разделению изотопов. Котел на графите взял себе сам Курчатов — за ним сохранялось и общее руководство всеми работами, — котел на тяжелой воде согласился вести Алиханов. Исследования с обычной водой поручили Флерову. Разделение изотопов урана электромагнитным способом осталось за Арцимовичем, разделение путем просачивания газообразных соединений урана через пористые перегородки отдали Кикоину. Термодиффузию — влияние разности температур на изменение концентраций легкого и тяжелого изотопов — решили просить Александрова взять на исследование.

— Можем сказать сегодня словами Лермонтова: «Но я отдам улану честь», — он молвил: «Что ж, начало есть», — пошутил Курчатов, закрывая заседание.

Когда собравшиеся расходились, в коридоре им встретился брат Лейпунского, Овсей Ильич, сотрудник лаборатории Зельдовича; он был временно прикомандирован к одному из московских институтов. Он изумился при виде светил советской ядерной физики и задержал брата:

— Я думал, ты на Урале, Саша. По какому поводу слет пионеров?

— Разве ты не знаешь, что пионеры засекречивают свои слеты и о повестке дня не распространяются? — отшутился Лейпунский.

— Тогда не скопляйтесь на виду все вместе, — посоветовал брат. — Один взгляд на такую группу говорит ясно, чем она должна заниматься.

Шел март 1943 года.